Каникулы совести - София Кульбицкая

— Преферансик-то похоже, накрылся. Что ж теперь. Надо ж всё ж таки дать людям пообщаться друг с другом. Дело-то молодое.

Я ответил ему мерзкой понимающей ухмылкой — запоздалая месть Альбертику за мимический инцидент. В исполнении старика это, должно быть, выглядело ещё гаже. Представил себе — и наскоро перекроил в благостную улыбку доброго дедулиного умиления.

На самом-то деле никакой радости за «молодых» я не испытывал. Теперь, когда они исчезли из моего поля зрения, обаяние их двойной звезды резко для меня поблёкло — и наружу вылезли грубые белые нитки. Средний их возраст примерно сорок семь лет — чуть постарше Кострецкого. Ну да и ладно. Этому делу, как говорится, все возрасты покорны. Можно только позавидовать счастливому любовнику, который, судя по всему, пронёс сквозь житейские бури не только мощную потенцию, но и юношескую свежесть чувств.

Я и завидовал. Завидовал и ревновал. Как это ни было глупо. Нет, вы, пожалуйста, не подумайте. Я не имел на эту беленькую девочку никаких видов — даже теоретически (в моём возрасте это было бы чудовищно). Но, с другой стороны — чем он-то лучше? Не особо умный, плохо воспитанный, неопрятный старикан, всего лет на тринадцать моложе меня. Считай ровесник.

Ещё час-полтора, пока мы на пару с неуёмным Кострецким навёрстывали скомканную прогулку (он потащил меня собирать янтарь, чьи симпатично необработанные кусочки в изобилии содержала в себе песчаная почва сосновой рощицы), я усердно пытался выкинуть из головы ненужные мысли. Но не мог, и на душе у меня становилось всё сквернее и сквернее. Как он смеет, этот властительный старикашка? Кто он, собственно, такой? Что хорошего сделал? Чем заслужил? Почему он — а не я? Здоровье? Молодость? Власть? Ничего из этого он не заработал сам. Пользуется плодами чужих усилий. Моих… и Кострецкого. Уж лучше бы Игорь… (я чувствовал почему-то, что ревновать к министру безопасности мне и в голову бы не пришло).

Кажется, тот в конце концов почувствовал неладное — ибо поспешил свернуть экскурсию: проводил меня до лужайки, которую я сам с непривычки нипочём бы не нашёл, пересыпал груду моих трофеев в свои широченные карманы — и, пообещав нанизать мне на память разопупенный браслет, отпустил меня восвояси «до полдника».

И лишь когда я, наконец, остался один и зашагал вдоль стройного ряда туй по мощёной розовым кирпичом дорожке к своему домику — наваждение отпустило меня, и я в кои-то веки вздохнул свободно.

Но тут же… другая печаль. Не знаю, как и в какой момент это началось, острый приступ ясновидения, что ли, но я уже не видел в Куте Лизу, мою горемычную вторую жену, но саму Россию в женском обличье, отданную на утеху странноватому существу по имени Альбертик. Плюс Игорь Кострецкий в роли сутенёра. Но, по большому счёту, виноват был не он. И даже не Гнездозор, который, сообственно, вообще был ни в чём ни сном, ни духом. Нет. Предъявлять стоило только мне. Я один нёс полную ответственность за всё.

Это я — и никто другой — был причиной дьявольского обмана. Это мне предстояло все оставшиеся годы, а, может, и месяцы, каяться перед Кутей, отдавшей себя по неведению. Перед Кострецким, которого я невольно ввёл в соблазн — и тем самым (в нашем возрасте уже не боятся пафоса) погубил его душу. Да что там — перед миллионами погибших россиян, чьи тела, словно некие розы без аромата, устилали собой широкий путь Альберта к власти. Но всё-таки я очень несознательный гражданин. Аполитичный и почти не способный к абстрактному мышлению. Мне было не так жаль страну в целом (ну, Кострецкий особь-статья!), но эту беленькую девочку, так похожую на мою жену, что вполне могла бы быть нашей с Лизой внучкой…

Может быть, ещё и потому, что за время прогулки она, голубушка, успела порассказать мне кое-что о себе. Сиротка-«отказница», лет до четырнадцати росла в крепкой рабочей общине с целой кучей «братьев» и «сестёр» — у приёмных родителей, людей простых и по-своему добрых, но не очень далёких, малообразованных, ортодоксально-религиозных — и, в общем, так и не сумевших стать ей родными. Потом — обшарпанная вонючая общага в подмосковном модельном училище — тоже не очень-то гостеприимная среда. Словом, до восемнадцати лет Клавдии Кретовой были неведомы такие прелести жизни, как поддержка близких, домашнее тепло, семейный уют. До тех пор, пока однажды в её сумочке не завибрировал внезапно проснувшийся звукофон — и обаятельный, знакомый всей России голос с лёгкой гнусавинкой не предложил «встретиться и поговорить на приятную тему», — почти та же схема, что и у меня. И точно так же, как я, оказавшись здесь, она почти сразу поняла — вот оно, то, что она так долго и безнадёжно искала, о чём плакала ночами, чего ей так недоставало в этой паскудной жизни.

Семья. Её семья… Альберт, Игорь… а теперь вот и я…

— Хватит, — жёстко приказал я себе, едва увернувшись от не заметившей меня круглой белой колонны террасы (за что та тут же и получила старым жилистым кулаком). — Хватит. Заело!..

Взбегая, как ненормальный — как молодой и ненормальный, — по мраморным ступеням мимо укоризненно провожавших меня водянистыми очами пейзажей в старинных рамах, я снова и снова поверял себя, своё прошлое — и с каждым разом всё неудачнее. Юношеская неосторожность?.. Но я действовал тогда неосознанно. Стало быть, послужил, так сказать, орудием судьбы — не более того. К чему же так усердно виноватить себя? Тогда, в тот страшный вечер, я был, чёрт возьми, глуп, но органичен. Ныне же я нагромоздил в своей седой башке чёрт-те-что — да ещё и горжусь этим.

Старый дурак, ничему-то ты не научился за последние шестьдесят пять лет. Этот славный беленький кутёнок, не желающий вникать в то, во что вникать не стоит — и тот на порядок мудрее тебя. Оставь ты, наконец, в покое чужие проблемы и свои вселенские амбиции — и наслаждайся, чёрт подери, дивным отпуском, который так незаслуженно выпал тебе на старости лет.

А что вы думаете, и буду. Вот прямо сейчас, как доберусь до гостиной — сразу же и засучу рукава. Стану брать от жизни всё, что она мне предлагает по великой милости своей, а узкий лаз в прошлое законопачу наглухо. И точка…

Я окончательно запыхался и ещё долго не мог отдышаться, без сил повалившись на диван. Забавно. От кого я, собственно, хотел убежать? От самого себя? Психотерапевту моего класса следовало бы лучше осознавать всю тщетность подобных попыток. Старые призраки хорошего английского дома, выползшие из добротной антикварной мебели проветриться и полакомиться аппетитной злободневностью, смотрели на меня, посмеиваясь.

4

«Попытайтесь увидеть вашу боль в образе прекрасной женщины. Подойдите, обнимите её, погладьте по спине. Поблагодарите за то, что она так долго сопровождала вас во всех радостях и горестях. Попросите прощения за то, что держали её при себе так долго. А теперь попробуйте отпустить. Скажите ей об этом. Повторите это пять, десять, двадцать раз, пока не увидите, как она поворачивается и уходит, становясь всё меньше и меньше, — и, наконец, окончательно растворяется в потоке яркого белого света».

Я — человек очень обязательный и всегда стараюсь пунктуально выполнять свои обещания — даже те, что дал собственной боли. Ни кошмары, ни даже комары меня не одолевали.

Ещё и ныне — то есть спустя где-то полгода после упоминаемых событий — я завидую самому себе чёрной завистью, вспоминая то дивное (может, и последнее для меня) лето на природе. Ах, как я им пользовался!.. Пил большими глотками вкусный деревенский воздух, слушал весёлое щебетание и шебуршание крохотных разноцветных пичужек в листве, любовался розами в ассортименте и сочной изумрудной зеленью, поглощал центнерами фрукты и овощи, купался в целебном солёном источнике, с удовольствием подставляя ласковому солнышку тощие бока и впалое пузо, — словом, по мохнатые стариковские уши погрузился в полуживотное-полурастительное существование расслабленного дачника — и ничуть этого не стыдился! (И, верите ли, не стыжусь до сих пор.)

Режим у нас был размеренным, как в добротном советском санатории. Поднимались около девяти (на свежем воздухе отлично высыпаешься!), завтракали — поодиночке, впрочем, возможно, Кутя и разделяла с Альбертом утреннюю трапезу, я предпочитал не вдаваться в детали их интимной жизни. Ещё часа два каждый был предоставлен сам себе — я, например, мог в охотку поработать, погулять в саду или позагорать в шезлонге. К двенадцати сходились на традиционный ланч у Кострецкого. (Тут надо сказать, что, где бы не случилось мне столоваться, я неизменно замечал, что меню для меня искусно составлено с учётом моей диеты — что меня очень трогало. Впервые за много лет желчный пузырь напрочь перестал меня беспокоить.)

Как-то незаметно для самих себя все мы разом перешли на «ты» и уменьшительные имена, а то и забавные прозвища — и только застенчивая Кутя на всякий случай ещё мне «выкала» — да поглядывала снизу вверх с почтительной опаской.