Джентльмены предпочитают русалок - Х. П. Мэллори

вдыхая, прежде чем заставить ноги двигаться. Через холл и вверх по лестнице. Все отзывается эхом, и мои шаги такие громкие, не похожие на мирный шелест хвостов и плавников в воде.

Наверху я нахожу пару шорт и свободную футболку, которые могли бы подойти высокой и стройной Маре. Я иду в ванную и опускаю аккуратно сложенную одежду на полку для полотенец над раковиной. Затем я начинаю наполнять ванну теплой водой, от которой идет пар, потому что Мара никогда раньше такое не видела и не знает, как это работает.

Когда ванна наполнена, я спускаюсь и вижу Мару, стоящую у дверей внутреннего дворика и смотрящую на задний двор. Отсюда слишком далеко, чтобы разглядеть озеро, сразу за линией деревьев, но Мара внимательно смотрит на что — то за пределами моего поля зрения.

— Прекрасный вид, — наконец, бормочет она, — я понимаю, почему ты решила жить здесь.

— Мне немного помогли найти этот дом, — отвечаю я, думая о Сойере и Венди. Подойдя к ней, я добавляю. — Земля не так ужасна, как может показаться. Люди добрые, а еда на удивление вкусная. Есть животные, которых называют собаками, — о, ты еще не знакома с Томом…

— Если люди такие добрые, — хмуро перебивает Мара, — то почему они распространяют о тебе ложь по всему городу? Почему висят плакаты, обвиняющие тебя в преступлении, в ужасных вещах, которых, как я знаю, ты не совершала? — она снова смотрит в сторону. — Они кажутся мне не очень хорошими.

Я вздрагиваю и отворачиваюсь. Может, она права. Я не понимаю, что происходит и почему, но с тех пор, как я попала в Шелл — Харбор, одна ужасная вещь происходила за другой. По крайней мере, на Корсике жизнь была предсказуема. Прикусив губу, я умудряюсь ответить:

— Здесь не идеально, но нигде не идеально. Это не значит, что мы не должны пытаться сделать нашу жизнь лучше.

— Почему бы не улучшить ситуацию дома?

Хотя я до сих пор считаю Корсику своим домом, она давно не была такой. С тех пор, как умер Эвард, и уж точно с тех пор, как я сбежала на землю. Теперь Корсика — это не более чем воспоминание.

— Ты же знаешь, что я не могу вернуться, — отвечаю я. — И тебя сослали, Мара. Ты знаешь, что это значит. Никто из нас никогда не сможет вернуться.

Мара только фыркает и поворачивается, чтобы посмотреть сквозь большие стеклянные двери.

Я понимаю, что до нее не достучаться, по крайней мере, сейчас, поэтому я сдаюсь. Отступая, я указываю на холл.

— Я приготовила для тебя ванну наверху, ты уже можешь ее принять.

На мгновение я думаю, что Мара могла сказать что — то еще, но потом она только со вздохом проходит мимо меня. Она исчезает в холле, и через мгновение я слышу ее шаги наверху.

Я не смотрю, как она уходит, и даже не останавливаюсь, просто собираю посуду для завтрака и опускаю ее в раковину. Некоторое время я только смотрю, как мыльная вода наполняет чашу, кружась, пока посуда не оказывается полностью покрытой. Затем я хватаю пару оранжевых кухонных перчаток и натягиваю их на руки с большей силой, чем необходимо.

Снова одна, я получаю слишком много времени, чтобы подумать. Мои мысли переносятся на Мару, наверху в ванне. Я не могу не чувствовать, что она прибыла не просто так, как она утверждает. Я не сомневаюсь, что Каллен изгнал бы ее за помощь мне, но чего она надеется добиться с моим возвращением на Корсику? Мы обе знаем Каллена почти всю жизнь; мы обе знаем, что он не из тех, кто прощает. Если я вернусь, я снова буду заключенной. Он не простит только потому, что я вернулась по своей воле. Во всяком случае, он использовал бы это против меня, и от одной этой мысли меня тошнит. Я знаю его слишком давно, чтобы доверять всему, что он говорит или делает.

А что касается Мары, ей лучше знать — Каллен ее тоже никогда не простит. Он вообще не из тех, кто прощает. Нет, ее изгнание навсегда, независимо от того, что она думает или на что надеется.

В комнату входит Мара, теперь одетая в мои джинсовые шорты и огромную фиолетовую футболку, которая свисает с одного плеча. Она указывает на чайник, о котором я забыла в гневе, и говорит:

— Можно мне то, что ты пьешь?

Мне удается улыбнуться.

— Конечно.

Она делает глубокий вдох и улыбается мне.

— Я хочу извиниться, — начинает она.

Глава двенадцатая

Чай согревает мои ладони, пар щекочет нос, пока я делаю глоток. Я сделала его слишком крепким, и молока не осталось, потому что Мара сделала глоток бежевой субстанции и решила выпить все. В ее чашке теперь больше молока, чем чая, но я не стану завидовать ей в этом маленьком удовольствии. А она еще даже не пробовала шоколад…

В конце концов, после долгих минут тягостного молчания, она говорит:

— Извини, что накинулась на тебя, но с тех пор, как ты ушла, все развалилось и… и вот я здесь, — она вздыхает. — Я не знаю, что делать. Я не могу вернуться домой, на Корсику, но и оставаться здесь тоже не хочу… и… я так скучаю по своим детям.

Мое сердце болит за нее, но я знаю, что мои слова ничего не исправят. Я протягиваю руку, чтобы похлопать ее по плечу, как я надеюсь, успокаивающе, выдавливая слабую улыбку. Физический комфорт на Корсике на самом деле не главное — это более человеческая практика.

— Мы сможем пройти через это вместе, Мара.

Она едва заметно улыбается и кивает, и теперь, когда она приняла ванну, часть жизни, кажется, вернулась к ней. И тогда я подумала, что мне, вероятно, следует рассказать ей обо всем, что произошло с тех пор, как я уплыла. Я глубоко вдыхаю и начинаю свой бурный рассказ:

— Каллен нашел меня, ты в курсе?

Мара хмурится и качает головой, когда я киваю.

— Он вломился в мой дом и