Сибирская роза - Анатолий Никифорович Санжаровский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Половинную ставку сбили с ног, ликвидировали.
Таисии Викторовну проводили на пенсию.
Ей было шестьдесят четыре.
По здоровью она могла б ещё работать да работать. Ну да ладно, с Богом не подерёшься. Пускай идёт как идёт, по-ихнему…
Она смирилась, ушла.
Но было ей горько, что лучший, первейший кусок жизни пробегала она на полставке — не деньги, не деньги тут гвоздь, хотя кто же против денег? — тут копай глубже, вроде как половинной жизнью отжила она эти восемнадцать лет, вроде как половинно работала, половинно любила, половинно страдала… Вполовину… вполглаза… вполплеча… вполчеловека… Прожила жизнь вполчеловека, вполсердца. Обидно, что так и не дослужилась до полной себе цены, так с полставки и скатилась на пенсию, и пенсия выскочила ей грустноватая, с гулькину душу.
А самое горькое было то, что не успела она и первую получить пенсию, как ставку её возродили в полный вес, и едва ли не силком пихнули на эту располневшую ставку бледненького мальчика со скамьи, ещё горяченького, ещё не остывшего от госовских экзаменов, до паники напуганного своей нежданной должностью онколога. Будто облили сонного дёгтем.
Читая бумаги, он вздрагивал, когда натыкался на слово онколог, в тоскливом оцепенении отводил от него глаза. Был мальчик по диплому просто терапевт.
Обидно.
Да что же делать?
Обидами вымощена, может, одна моя дорога? Если так, так ладно уж… Что я?… Было б всем, кто подходит ко мне со своими ахами да охами, добро…
Она боялась пенсии. Боялась её одиночества. Боялась узаконенного, оплачиваемого, пускай и из скупых рук, безделья.
Но ничего этого, ни одиночества, ни безделья, пенсия ей не поднесла.
Даже напротив.
Было притихший, примёрший её домок ожил, перестал закрываться. Таисия Викторовна вовсе не роптала на эти не рвущиеся людские потоки-ниточки, не останавливающиеся ни на день.
«Моя специальность — беда, — думалось ей. — Ко мне только с бедой ползут. И как я перед бедой захлопну дверь?»
Её осевший домишко стал вроде маленькой деревенской поликлинички. Жалостно охнула калитка — Таисия Викторовна уже сыплет по лестничке встречать человека.
Больнуши — народ со всячинкой. Один и с крюка сорвёт дверь, а другой, не насмелясь войти, полдня будет кружить, шастать в тупичке под окнами.
Тогда Таисия Викторовна сама выйдет к нему.
Назовётся и напрямки скажет:
— Выкладывайте, по какому горю?
Чужая боль горячила ей душу, лила в неё те токи, ту силу, которая помогала ей самой жить твёрдо, в полный рост.
По ночам она плакала от жалости к тем, кого не выходила, кому не могла уже помочь, однако сама смертно обижалась, когда ответная какая душа пробовала подбежать к ней к самой на выручку.
Домичек у неё утлый, на боку, без слезы не взглянешь. Того и жди, сдует эту курюшку ветерком в лужу.
Собрались раз мастеровые, сродники её одного спасёныша, совершить ей новый храмину безо всякой платы.
Она и всплыви:
— Новый ни к чему. А старый подлатать не в лишку. У меня вон и цемент-четырёхсотка в запаске есть. Да всё при условии, что положено, то и возьми. Копейка копейку жалеет…
И больше всего подивила мастеровых тем, что наравне с ними и пол перебирала, и крышу перестилала… Топор белой птицей так и взлётывал, так и взблёскивал.
— Докторь! Да откуль в вас эта матёрая плотничья прыть?
Смеётся:
— Удивительней было б, если б этих талантов не сидело в дёржаной русской бабе. Я ж на крестьянскую колодку деланная… На комарах росла…[66] Познала всю мужскую работу.
Сколько себя помнит, столько и делает что надо, под иной час вовсе и неженское.
Русскому что надо, то и сработает!
Ещё девчонишка была, лет двенадцати. Надо косить? Косила вровни с отцом. Её прокос поуже, у отца шире, но не отставала, наступала на пятки, а поднажмёт — так обгонит, посадит на козулю.
Иногда ей жалко было косить. Жалко смотреть на подкошенную траву. Глянет — душа мрёт. Ведь только ж что эта трава смеялась на солнце под ветром и на. Махни косой — трава срезана с ног, и какой-то миг ещё стоит на месте, не шелохнётся, будто обомлело горько думает, что ж такое страшное сдеяно. И — охнув, падает…
Стог некоторые ставили на кол. По колу вода стекает, сено гниёт. А Таёжка без кола ставила крепкие стога.
В пять лет, бывало, батяня кинет её лошадушке на хребет. Мёртво прикипит к животине и гоняет верхом без седла — еле сдерёшь назад на землю с Радостинки.
Да не только любила кататься.
В те же пять она уже запрягала и Радостинку, и Буяна. Запрягала хорошо. Шлею поперёд чересседельника не наденет. Заводила лошадь с густой размётистой гривой — Таёжка расчёсывала её на две стороны — заводила в оглобли, не боялась, что лягнёт.
В десять возила неоглядные возы сена.
Едут на луг, полно лукошко насажает своих меньших пятерых сеструх — они казались ей всё мелкие, как мелочь, — туда прокатятся, а там за катанье отрабатывай. Эта подносит, эта подает, эта утаптывает…
Возвращаются пешком.
Таёжка впереди. Вожжи в руках, бежит сбоку. Мелочь вереницей скачет следком.
Таёжка правит. Где какая колдобина — объезжает. А зазевается если, забудет взять в объезд, так ведёт Радостинку медленней и только нырни колесо в ухаб — плечишком всяка щебетунья поддерживает сеновозку.
А как мало оставалось до дома и дорога дальше уже лилась спокойная, ровная, как стол, все взбрызгивали кроме Таёжки на духовитое сено, прикипали держаться за бастрык. Что восторга, что счастья…
В двенадцать она раскорчёвывала с отцом лес под пшеницу.
Пахала.
Сеяла.
Окучивала картошку.
Метала копёшки в стога.
Резала с отцом в тайге дрова, пропасть дров впрок на всю новую зиму. Делалось это в апреле. По последнему старому снегу валили просторную берёзовую делянку. Потом распиливали каждое дерево. И отец, жалея помощницу, — ну что ж ты у меня не парень? — давал ей меньший конец: коротко пропускал к ней пилу, всё, глядишь, легче дочуре. Отца убивало, что у него не была ни одного сына.
Наконец всё перепилили. Теперь отец колет, Таёжка складывает в поленницу. Поленница у неё никогда не разваливалась, а кто из мальчишек сложи — тут же загрохочет врассып, вразнобежку.
Всю крестьянскую работу она умела ещё с измалец, оттого ей диковинно слышать, как ахают прохожие, с изумлением наблюдая, как это она, старушка с варежку, интеллигентно колет дрова. Не выносит
