Агами - Алексей Владимирович Федяров

видел и по своим рукам. Они загрубели, хотя мозоли у него были всегда, сколько себя помнил, ещё с кластера «ЗФИ». Но в сравнении они оказались совсем не те. Поначалу это были мозоли на руках любимого сына, а потом взрослеющего мужчины, которому жилось непросто, но не надо было руками добывать себе еду, достаточно было принести воды и наколоть дров иногда. Позже появились мозоли спортсмена, но от них руки тоже не становились тёмными. Здесь, в этом странном кластере, в неволе, и особенно за три недели лесной жизни в побеге, когда всё вокруг стало не учебным, а вполне настоящим и опасным, ладони обросли мозолями, словно организм защищался от мира самым надёжным способом, какой родила эволюция — наращивал шкуру.

Эмоциональная шкура тоже, казалось, нарастала. Первый настоящий бой и первый убитый не оставили зарубки. День просто тёк дальше. Убрали трупы и пошли через овраг. Вечером пошутил даже над Чумой: «Да тебя самого в спецназ надо, ты двоих положил!» Дима ответил в своей манере, развязно и грубо, что положит мусоров сколько надо. Хотя потом помолчал и добавил уже серьёзно, что это у него первое мокрое дело.

Когда мама Ивана подошла к носилкам, они с Димой-Чумой вдруг замерли и не смогли ни согнуть ног, ни поставить носилки на землю, хоть сил не оставалось держать. Но не было сил у обоих и перестать держать. Станислав с силой сжимал рукоятки из обтёсанных стволов молодого ясеня. Он нёс носилки сзади, потому смотрел на Ивана с мамой и не мог закрыть или отвести глаза.

Мама провела ладонью по лицу сына, и тот словно собирался улыбнуться ей в ответ, но всё откладывал улыбку, занят был какой-то важной мыслью, которую надо было обязательно додумать. Мама погладила его ладони. Ваня не улыбнулся, хотя хотел, конечно, хотел, какой же сын не улыбнётся маме, когда она гладит его ладони? Но уже не мог.

Потом морок прошёл. На носилках лежал неживой человек.

— Можно мы поставим носилки? — спросил тихо Станислав.

Он видел, что Дима держится из последних сил, сухая и жилистая шея его была покрыта потом, крупные капли стекали за шиворот, а другие тут же появлялись на их месте.

Женщина стояла, она не слышала вопроса.

Станислав с Димой медленно и аккуратно, стараясь не перекашивать, опустили носилки на землю. Мать опустилась на колени вслед за сыном, который лежал теперь на поляне, где вырос и где каждое дерево знало его.

— Посижу чуточку с сыном своим, — произнесла женщина.

Слез на её лице не было.

Дима буркнул:

— Трофим, я пойду воды попью.

И отошёл, но ни фляжку не стал доставать, ни у Спиры, что поодаль сел на землю и хмурился молча, не спросил ничего. Достал махорки, смастерил самокрутку и стал медленно курить.

Мать и сын прощались. И хоть надо было спешить, торопить их было нельзя.

Солнце поднялось, и с ним пришла жара. Затрещали кузнечики в траве, появились пчёлы и шмели. Лес ожил. Он стал привычным, этот лес, и не за тот без малого год, что прошёл на зоне. Станислав читал у какого-то писателя начала века, что ничего в тюрьме привычным по-настоящему, принятым подсознанием как должное, не станет никогда. В школе был курс про обустройство пенитенциарной системы СССР и России. Станислав долго рассматривал фотографии одной колонии в небольшом волжском городке. Стандартная колония на две тысячи человек, обнесённая охраняемым периметром с разного вида колючей проволокой, помещена была неизвестно почему, со злым умыслом или благодаря рационально необъяснимым согласованиям «по инстанциям», на дне русла давно высохшего притока Волги. Когда-то речушка разрезала высокий правый берег этой широкой реки перпендикулярным ей прямым оврагом с крутыми склонами, которые со временем обжили фабричные работяги, завербованные из крестьян. Те расставили свои лачуги, обнесли их заборами, насажали садов.

Фотографии, которые изучал Станислав, были сделаны поздней весной, снимающий фокусировал камеру на сооружениях колонии, но периферия кадров захватывала цветущие деревья: яблони или вишни — было не разглядеть. На некоторых кадрах белела одежда дачников.

Злое место. Человеку сидеть много лет в этой колонии, он смотрит поверх заборов направо или налево, а там цветущие деревья, люди жарят мясо, и запахи доносятся вместе с их голосами. Если смотреть на север, то над забором видно Волгу, широкую в этом месте, её левый берег и фарватер, по которому ходят баржи и круизные лайнеры. Люди с лайнеров и люди-дачники видят колонию, те, что на склонах, видят даже зэков в чёрных робах. А арестанты, смотря на лайнеры и на дачников, иногда могли почувствовать запах жарящегося мяса или разглядеть женщину. Придумать, что разглядел женщину, что тоже допустимо, никто бы не поставил под сомнение никогда, только просили бы рассказать, какая она: «Ну чего ты жмёшься, говори, чего видел? Ноги какие? В платье ходила или голяком загорала?» И врать можно было что угодно. Но то была декорация, всего лишь картинка за забором, и неважно, сколько ты лет с этой картинкой проживёшь, своей, родной, она не станет.

Так получилось и с этим лесом вокруг. Из-за колючей проволоки он был чужой, а три недели без тюрьмы сроднили с ним, лес впустил в себя и перестал пугать. Даже гнус так не досаждал, как первые ночи в побеге. Привыкли к тебе, так сказал Спира, когда Станислав спросил его, почему комарьё меньше стало кусать.

— Все ко всему привыкают. Или подыхают, — оборвал тогда разговор Дима-Чума.

Станислав смотрел украдкой на мать Ивана и Спиры. Сейчас, когда солнце светило женщине в лицо, он увидел, что она не стара, что ей не больше пятидесяти лет. Лицо её отражало разное — было в нём что-то неуловимо городское, словно это была не уроженка местных деревень и вообще деревни. Серо-голубые глаза. Светлая кожа. Русский Север собирает-тасует колоды с картами и генами мира.

Сходство женщины с младшим сыном было очевидным, а вот Спира явно пошёл не в её породу — узкие карие глаза, широкая кость.

Женщина встала. Слёзы всё же появились на её щеках. Подошла к Станиславу.

— Наталья Авдеевна, — представилась она, — мама ихняя.

— Трофим я, — ответил Станислав. — У нас почти нет времени.

Наталья Авдеевна говорила сдержанно и уверенно, как говорят сильные и воспитанные люди, внутри у которых горит боль, но выказать её нельзя. И ещё так говорят люди, которые знают, что будут делать они и те, кто рядом. Она не спрашивала мнений, просто раздала указания: Спире помочь занести Ивана в дом и омыть тело, Трофиму и Диме