Храм Фемиды. Знаменитые судебные процессы прошлого - Алексей Валерьевич Кузнецов

гнул подковы), редкого самолюбивого упрямства (дед умер в столетнем возрасте от простуды, выйдя на мороз представиться проезжему генералу в одном тоненьком мундире), бесшабашной удали и известной русской склонности (двоюродный дед Алексей Бурцов разбился насмерть, упав с коня, когда на спор пытался пьяным взять препятствие; брат Николай покончил с собой в приступе белой горячки), предки со всей очевидностью довлели над молодым человеком, не оставляя ему выхода: он должен был поступить в гусары, должен был прославиться кутежами и романами, должен был обращать на себя внимание. Тем более отец содержал его щедро: из дому присылали 3 000 рублей в год. «Добился я репутации славной: первый пьяница чуть ли не в целой Варшаве! сказавши мимоходом, не имея в душе никогда любви к вину и по сие время. А почему и отчего? Но как и всё, что я делал, и делаю, и буду делать. Носит меня ветром из стороны в сторону <…> Такая наша вся порода…» – писал Бартенев своёму товарищу за несколько месяцев до трагедии.

«Бартенев был здоровый человек, как физически, так и умственно, хотя я его не считал особенно развитым человеком. Он очень самолюбив, считает себя красивым, и если ему замечали, что он некрасив, то он считал это личным оскорблением, уверенный, что ни одна женщина перед ним не устоит».

Корнет Сечинский, из показаний на суде

Эпоха

Хорошо было Алексею Бурцову: в эпоху Наполеоновских войн он воплощал в себе идеал гусара, никакого, как сказали бы социологи, «ролевого конфликта». А каково его внучатому племяннику, когда на дворе – fin de siиcle[3], и людям благородным положено быть тонкими, ранимыми, разочарованными в жизни? Вот Маня: она всё время как бы в забытьи, носит при себе опий в коробочке, часто говорит о смерти – то ли репетирует, то ли и впрямь страдает… Жениться бы… Но это означает покинуть службу: офицерское собрание и полковое начальство никогда не дадут согласия на брак гвардейского офицера с польской актрисой. Да и папенька при всех выкрутасах своей молодости – человек вполне консервативных устоев. Видя, что Мария ждёт предложения, корнет взял отпуск и съездил домой, в Тамбовскую губернию, в Бартеневку, Королевщина тож[4], но о женитьбе даже не заикался, только денег попросил: возлюбленная настаивала на отдельном «гнёздышке» для встреч – у неё неудобно.

Он снял квартиру на Новогродской улице, с отдельным входом из подворотни. Она с энтузиазмом принялась придумывать обстановку, присылала ткани для драпировок: должен быть сумрак, и вообще это модно. Собственно, в ту ночь у них было что-то вроде новоселья…

Ночь

«Произведённым судебными властями осмотром места и жертвы преступления установлено следующее: в комнате, кроме упомянутого выше широкого, покрытого турецкой материей дивана, никакой мебели не оказалось, стены обиты пёстрой материей, печка задрапирована, пол покрыт мягким ковром, а под потолком во всю величину комнаты висит громадных размеров зонтик, посередине которого прикреплен комнатный фонарь. На диване лежит в покойной позе с поникнутой вниз головой, с вытянутыми, немного раздвинутыми ногами труп Марии Висновской. На трупе <…> лежат одна на другой две визитных карточки Александра Бартенева <…>. Упомянутые карточки оказались написаны карандашом, очевидно рукой Висновской, на польском языке…» В этих двух текстах (напомним, что визитные карточки того времени были гораздо больше нынешних крохотулек) актриса прощалась и делала некоторые распоряжения финансового характера. На полу было обнаружено несколько десятков фрагментов разорванных листов бумаги. Полиция скрупулёзно собрала их и восстановила написанное. Разрозненные, выспренные фразы: «Человек этот угрожал мне своей смертью – я пришла», «Последняя моя мысль – мать и искусство», «Боже, спаси меня, помоги!..» – по нескольку раз, оттачивая слог, подбирая выражения «поавантажнее», Висновская репетировала важную сцену. Ей было скучно, ему тошно…

Мария Висновская (1889)

Или наоборот, кто их сейчас разберёт.

На следствии Бартенев покажет, что Висновская сама предложила двойное самоубийство, когда он заговорил о том, что лишит себя жизни из-за невозможности жениться на ней: «Всё равно ты осуждён меня вечно любить и страдать; ты умрёшь с сознанием, что я навеки твоя!..»

По словам обвиняемого, Висновская сама насыпала в стакан опиумного порошка, который всегда носила с собой, попросила положить готовые записки ей на колени, смочила платок хлороформом, положила себе на лицо и впала в полузабытьё; несколько раз по-французски (язык их общения) и по-польски она пробормотала: «Если ты меня любишь, убей!» Бартенев обнял её, приставил револьвер к её груди и выстрелил.

«<…> 6) За отсутствием каких-либо следов борьбы или насилия на трупе Висновской следует признать, что пред смертью таковых не было.

7) Смерть наступила почти мгновенно…»

Из протокола вскрытия

Им овладело безразличие и отупение, он механически пробовал оживить её, лил на голову воду из сифона; потом надел шинель и фуражку и поехал в полк. Застрелиться он даже не пытался.

Суд

Следствие продолжалось пять месяцев и велось очень тщательно: полицейские чины изъяли и изучили объёмную личную переписку, допросили более ста свидетелей, причём в протоколы заносились не только факты, но и личные характеристики. В конечном итоге Варшавская судебная палата утвердила обвинительное заключение. Отставной корнет Александр Михайлович Бартенев двадцати двух лет обвинялся в умышленном убийстве актрисы Варшавского драматического театра Марии Висновской.

Дело слушалось Варшавским окружным судом в составе четырёх судей под председательством Александра Андреевича Чернявского, опытного судебного деятеля, пришедшего в Министерство юстиции в 1867 г., первом пореформенном году. Присяжных заседателей не предполагалось: империя не доверяла своим окраинам, и ни в Царстве Польском, ни в Прибалтийских губерниях, ни на Кавказе суд присяжных не создавался. Обвинение поддерживал товарищ прокурора барон Раден. Защищали Бартенева присяжный поверенный Плевако из Москвы и местный варшавский адвокат Сакс.

Адвокат

Фёдору Никифоровичу Плевако шел сорок девятый год. «Московский златоуст», «Митрополит адвокатуры», он находился в зените своей оглушительной славы и был на тот момент самым знаменитым российским адвокатом. Его имя стало нарицательным: «Найду себе другого Плеваку», – решал человек, недовольный работой своего поверенного. На процессы с его участием, независимо от фабулы дела, публика ломилась, как на обещающую стать сенсацией театральную премьеру. Грозные прокуроры теряли покой, узнав, что их процессуальным оппонентом будет этот незапоминающейся внешности человек с несколько монголоидными чертами лица, одетый во фрак, неизменно выглядевший поношенным.

Плевако умел быть разным. Иногда на него, по выражению А. Ф. Кони, «накатывало», и он громогласно витийствовал, пересыпая речь