Идеалист - Михеев Дмитрий Федорович

— Послушай, Джи! Мир пустой и холодный… люди блуждают в нем как обломки планет… и вдруг, когда встречаются две столь родственные… души… что-то внешнее, постороннее мешает…

— Ильюша, — произнесла она очень мягко и, словно устав сопротивляться, склонила голову ему на грудь, — я боюсь, что тебе только кажется, что родственные, потому что очень хочется, чтобы так было. Нас разъединяет очень многое и очень важное: отношение к религии, к Богу…

— Ах, Бог… отношение к Богу… — забормотал он, глупея от ее близости, — нечто внешнее, постороннее… как оно может вторгаться? Посмотри на нас — мы с тобой сами боги, мы созданы друг для друга… Мы так чудесно дополняем один другого — как две половинки целого мира, богатейшего, необъятного…

— Вот, ты настоящий язычник. Ты смеешь себя, нас сравнивать с Богом и подменять любовь к Нему любовью к себе, к… вообще, вот. В тебе слишком много гордыни…

— Ну да — «придите жалкие, нищие духом». Не понимаю, почему жалкие, опустившиеся, спившиеся грешники достойны большей любви? В то время как мы… я… Я тоже не вырос в раю, но всю жизнь стремился к совершенству, к — если уж на то пошло — к подобию Христа. Я закалял свое тело, совершенствовал дух, держал себя в жестокой узде… В то время, как они развратничали и прожигали жизнь. Уверен, что ты тоже, как я… И что же? Теперь они любимые дети Его?!

Илья незаметно для себя ослаблял объятья и только, когда она высвободилась и отступила, спохватился:

— Впрочем, к чему я все это?..

— Нет, пожалуйста, продолжай. Очень интересно. Теперь вижу, что ницшеанский человек уже существует.

— Ради Бога, не издевайся! Ведь я не хвастался, не пускал пыль в глаза. Просто, ты задела меня, упрекнув в гордыне. Я прекрасно сознаю свои недостатки — я не сверхчеловек и даже не половина, однако, э т и, — он показал на проходивших парней, — не составляют даже десятой части его. Разве я не могу взвешивать и сравнивать себя с другими?

Они поднялись на второй этаж и устроились в темном, пустом холле.

— Не то страшно, что чувствуешь себя выше этих, а что не хочешь смириться перед Господом, бросаешь вызов Ему. И меня хочешь вовлечь… Скажи открыто, зачем я тебе? Хочешь… — голос ее дрогнул, не выдержав иронического тона, — хочешь создать сверхчеловека?

— Ах, Анжелика! Оставим все это — ницшеанство, религию, — с новым пылом заговорил он. — Ты мне нужна, — он поднес ее руку к губам и склонился над ней, — потому, что без тебя мой мир сух и бесцветен, в нем нет красоты и гармонии — одни идеи. Я просыпаюсь иногда и спрашиваю себя, зачем все это, кому это нужно, кому нужен я. Я хочу видеть тебя, слушать твой голос, растворяться вместе в музыке и песнях… Я хочу дарить тебе свои успехи… Если ты захочешь, я сделаюсь чемпионом мира по волейболу или по шахматам, хочешь — стану лауреатом Нобелевской премии по философии…

— Matka Boska, какой ты фантазер! Какой нереальный человек! Какой самоуверенный безбожник. Ты живешь иллюзиями, не знаешь, какие проблемы есть и могут возникать…

— Боже, проблемы! Все чепуха! Проблема одна — тут, между нами. Все остальное мы преодолеем с радостью.

— Большой ребенок, идеалист, — шептала Анжелика, в то время, как он касался поочередно всех ее пальцев губами. — Обещай, что придешь попрощаться с папой.

Уходя, он не чуял под собой ног. На следующий день забежал проститься, возбужденный и немного отсутствующий. Ему показалось, что пан Стешиньский не был по-вчерашнему холодно-натянутым, а прощальный жест Анжелики содержал какой-то тайный обнадеживающий смысл.

* * *

Илья Снегин по-своему боролся с парадоксами века авиации. Вместо того, чтобы, как требовала инструкция на билете, ехать за два часа до отлета на площадь Революции, он приезжал прямо во Внуково, за пятнадцать минут, когда посадка уже заканчивалась. Его принимали как долгожданного гостя, формальности сокращались до нескольких секунд, ему не приходилось стоять ни в одной очереди… Но время от времени Аэрофлот жестоко наказывал своего строптивого клиента весьма простым и безотказным приемом: по три, четыре, а то и пять раз задерживая вылет самолета. Именно так он поступил со Снегиным и в этот раз. Толпы измученных, отчаявшихся людей, из которых некоторые провели в аэропорту уже несколько суток, производили удручающее впечатление, но приподнятое настроение Снегина помогло ему стойко перенести шесть часов ожидания — он забился в самый темный угол зала ожидания и там предался безудержным мечтам, окрашенным в розовый цвет, с Анжеликой в главной роли. Однако, схватка возле самолета и перспектива скорой встречи с матерью изменили ход его мысли. Вопли, ругань и потасовки возле трапа навели его на размышления о диких и жестоких инстинктах, таящихся в душах этих «простых» людей вокруг него. Он мысленно представил, что творилось бы в случае пожара… Но вскоре после взлета его мыслями целиком завладела мама. Еще несколько лет назад он рассказал бы ей все и даже просил бы совета. В сущности, его интересовало только одно: чем должна закончиться подобная борьба в душе женщины, и как ему вести себя, чтобы способствовать желанному исходу… «Ах, нет, — ничего конкретного, только в общем, исподволь… Мама тоже хороший орешек — не хуже пана Стешиньского», — решил он.

Глава XX

Он позвонил не как полагалось членам семьи.

— И не пытайся меня обманывать, я все равно знала, что это ты, — говорила Елена Павловна, открывая дверь и целуя сына. Потом, когда вихрь, поднятый младшим братом, улегся, она добавила, — Ты будешь смеяться, но я чувствовала, что ты приедешь сегодня, хоть это и раньше обычного. Боже, какой ты худой! Но цвет лица ничего, впрочем, нет — слишком бледный. Как ты добрался?..

Неизбежная пресс-конференция, во время которой Елена Павловна успешно справлялась с ролью целой толпы корреспондентов, продолжалась на кухне. Насчет диссертации Илье пришлось покривить душой, ибо он уже не считал, что тут все в порядке. Правда, он сказал для очистки совести, что шеф стремится ограничить его слишком узкими рамками, но Елена Павловна, разминая картошку, мимоходом заметила, что в этом, видимо, и состоит смысл научного руководства. Илья мрачно улыбнулся за спиной матери, но спорить не стал. Отвечая на вопрос о его увлечениях, он опять испытал внутреннее смущение, умолчав о главном. Рассказывая о хоккее, театре на Таганке, музыке, он убеждал себя, что говорить о Чаадаеве, Соловьеве и Бердяеве не только не стоит, но даже опасно, так как мама воспримет их как угрозу его диссертации и «всему будущему». Не стоит сеять сомнения в ее представлении о его будущем… «Ложь во спасение?» — поинтересовалось Я, и, не раздумывая, он сказал, стараясь, впрочем, придать голосу интонацию легкого скептицизма:

— Между прочим, я открыл для себя русскую философию… Ты слышала что-нибудь о Хомякове, Леонтьеве, Соловьеве, Чаадаеве или Бердяеве?

— А, ну эти… славянофилы и западники? — наудачу спросила Елена Павловна, накладывая сыну пюре и котлеты. Из всех имен только Чаадаев вызывал у нее какие-то ассоциации с эпохой Пушкина и Грибоедова, далекой и прекрасной как Возрождение.

— И что?

— Ты знаешь, такие баталии, такая страстность…

— Еще бы… Ну, как тебе котлеты? — задала мать риторический вопрос, ибо не помнила случая, чтобы у сына не было аппетита.

Он дал котлетам высшую оценку, поставив их гораздо выше котлет «по-полтавски», которые он всегда берет в университетской столовой. Их разговор еще поплавал в тихом море житейских тем, как вдруг, подхваченный тайной силой, устремился к желанной цели. Началось с того, что Илью повели на балкон показывать елку. Он похвалил ее и сказал, что с этого года передает право наряжать ее брату.

Конечно, он поделится своим опытом, который, кстати, ему недавно очень даже пригодился, когда пришлось наряжать очаровательную девушку. «То есть?» — коротко спросила Елена Павловна, чтобы не выдать волнения, охватившего ее. Сын рассказал, как он подбирал украшения для Анжелики и рассмеялся: