Камо грядеши (пер. В. Ахрамович) - Генрик Сенкевич

— Так и будет, Кротон! — сказал Виниций.

— Твои деньги — твоя и воля! Но помни, господин, что завтра еду в Беневент.

— У меня пятьсот рабов в городе, — ответил Виниций.

Он сделал знак, чтобы они вышли, пошел в библиотеку и, сев за стол, написал Петронию следующее:

"Хилон нашел Лигию. Сегодня вечером отправлюсь с ним и с Кротоном в Острианум и захвачу ее сегодня или завтра утром. Да будут боги милостивы к тебе. Будь здоров, carissime, радость не позволяет мне писать больше".

Положив тростник, он стал быстро ходить по комнате, потому что кроме радости, которая наполняла душу, его трясла лихорадка. Он говорил себе, что завтра Лигия будет у него в этом доме. Он не знал, как поступит с нею, но чувствовал, что если она захочет любить его, то он будет ее рабом. Вспомнил уверения Актеи, что он был любим, и растрогался до глубины души. Значит, дело лишь за преодолением какой-то девичьей стыдливости, каких-то обещаний, которых, по-видимому, требует христианское учение. Если так, то Лигия, очутившись в его доме и поддавшись уговорам или силе, должна будет сказать себе: "Свершилось" — и тогда станет покорной и любящей.

Приход Хилона прервал его сладкие размышления.

— Господин, вот что пришло мне сейчас в голову: а ну как христиане имеют какие-нибудь условные знаки, без которых никто не будет допущен в Острианум? Знаю, что так бывает в домах молитвы, и такой знак я получил однажды от Еврикия; позволь мне пойти к нему, хорошенько расспросить его и получить знак, если он необходим.

— Прекрасно, благородный мудрец, — весело ответил Виниций, — ты говоришь, как человек предусмотрительный, и тебя надлежит за это похвалить. Сходи к Еврикию или куда найдешь нужным, но для верности оставь на этом столе тот кошелек, который ты получил от меня.

Хилон, всегда неохотно расстававшийся с деньгами, поморщился, однако повиновался и ушел. До цирка было недалеко, поэтому он скоро вернулся из лавочки Еврикия.

— Вот знаки, господин. Без них нас не пустили бы. Я хорошо расспросил про дорогу, кроме того, сказал Еврикию, что знаки нужны для моих друзей, сам же я не пойду, слишком далеко это для меня, старика, кроме того, завтра увижусь с великим апостолом, который повторит мне лучшие отрывки из своей проповеди.

— Как не будешь? Ты должен идти! — сказал Виниций.

— Знаю, что должен, но пойду под капюшоном и вам советую сделать то же, иначе можем спугнуть птичку.

Стали собираться в путь, потому что наступил вечер. Взяли галльские плащи с капюшонами, взяли фонарики; кроме того, Виниций вооружился сам и дал товарищам короткие кривые ножи. Хилон надел парик, который добыл где-то по дороге от Еврикия, и они вышли, причем торопились поскорее дойти до далеких Номентанских ворот, пока их не запрут на ночь.

XX

Они шли вдоль Виминала к старым Виминальским воротам, около плоскогорья, на котором впоследствии Диоклетиан построил роскошные бани. Они миновали развалины стен Сервия Туллия и по пустынным местам прошли к Номентанской дороге, откуда, свернув налево, пошли к Сахарийской дороге, среди холмов, где было много песчаных ям и кое-где кладбища. Стало совсем темно, луна еше не всходила, и трудно было бы найти дорогу, если бы ее не указывали, как и предвидел Хилон, сами христиане. Направо, налево и впереди виднелись темные фигуры, поспешавшие к песчаным ямам. Некоторые из них несли фонарики, прикрывая их, насколько возможно, плащами, иные, лучше знавшие дорогу, шли в темноте. Зоркие солдатские глаза Виниция сразу по движениям отличали молодых мужчин от старцев, тащившихся, опираясь на палки, и от женщин, закутанных в длинные столы. Редкие прохожие и окрестные жители, уезжающие из города, принимали их, по-видимому, за рабочих, спешивших в аренарии [40], или за похоронные братства, члены которых устраивали иногда ночные бдения на кладбищах. По мере того как молодой патриций и его спутники подвигались вперед, вокруг было все больше и больше фонариков и увеличивалось число людей. Некоторые из них тихими голосами пели какие-то песни, показавшиеся Виницию очень печальными. Иногда ухо его ловило отдельные слова и выражения вроде: "Восстань, спящий" или "Воскрес из мертвых", причем имя Христа повторяли уста и женщин и мужчин. Но Виниций мало обращал внимания на слова, потому что ему казалось, что среди этих темных фигур должна быть и его Лигия. Некоторые, проходя близко, говорили: "Мир вам" или "Слава Христу", и Виницием овладевала тревога, сердце билось чаще, ему казалось, что он слышит голос Лигии. Подобные фигуры и движения проходивших все время обманывали его в темноте, и лишь после того, как несколько раз убедился в своей ошибке, он перестал доверять глазам.

Дорога показалась ему очень длинной. Он хорошо знал окрестные места, но в темноте ничего не было видно. Каждую минуту перед ними возникали какие-то узкие проходы, части развалившейся стены, какие-то постройки, которых он не помнил. Наконец из-за нагроможденных облаков показался край луны и осветил местность лучше, чем то делали тусклые фонари. Что-то вдали засветилось, словно пламя факела или небольшого костра. Виниций наклонился к Хилону и спросил, не это ли Острианум.

— Не знаю, господин, — ответил Хилон. И ночной мрак, и удаленность места, и эти фигуры, похожие на привидения, — все это, по-видимому, производило на него удручающее впечатление. В голосе его звучала неуверенность. — Не знаю, я никогда там не был. Но славить своего Христа они могли бы и где-нибудь поближе к городу.

Чувствуя потребность в разговоре, с целью несколько ободрить себя, он, помолчав, сказал:

— Собираются, как убийцы, а ведь им запрещено убивать; но, может быть, меня этот негодный лигиец обманул?

Виниций, мысли которого все время были заняты Лигией, также удивился таинственности и осторожности, с какой ее единоверцы собираются на поучение их самого большого священника. Поэтому он сказал:

— Как все религии, и эта имеет среди нас своих сторонников. Но христиане — еврейская секта. Зачем же они собираются здесь, раз за Тибром стоят большие еврейские храмы, в которых евреи приносят жертвы среди белого дня?

— Нет, господин. Евреи — их заклятые враги. Мне говорили, что в правление предыдущего цезаря между христианами и евреями едва не вспыхнула война. Цезарю Клавдию так наскучили их раздоры, что он выгнал всех евреев, но теперь этот эдикт отменен. Христиане прячутся от евреев и от населения, которое, как известно, приписывает им всевозможные преступления и ненавидит их.

Некоторое время шли молча, потом Хилон, страх которого возрастал по мере удаления от городских ворот, сказал:

— Возвращаясь от Еврикия, я взял у одного цирюльника парик, а в нос себе я запихал две горошины. Меня не должны узнать. Но если и узнают, то не убьют. Это не плохие люди! Это даже честные люди, которых я люблю и ценю.

— Не пытайся задобрить их слишком рано своими похвалами, — ответил Виниций.

Они вошли в узкий проход между двух высоких насыпей, над которыми в одном месте проходил водопровод. Луна между тем вышла из-за облаков, и в конце оврага они увидели стену, увитую серебрящимся под луной густым плющом.

Это и был Острианум.

У Виниция сильно стучало сердце.

У ворот два человека отбирали знаки. Виниций и его спутники очутились в довольно просторном месте, окруженном со всех сторон стеной. Кое-где стояли могильные памятники, в середине виднелся собственно гипогей, или крипта, род пещеры, уходившей под землю, где и находились могилы; у входа в катакомбы шумел водомет. Было очевидно, что столь большое количество пришедших не поместилось бы в самом гипогее, поэтому Виниций сразу догадался, что обряд будет происходить под открытым небом, во дворе, на котором вскоре и собралась очень большая толпа верующих. Куда ни устремлялся глаз, всюду светились фонари, хотя много народа пришло сюда без огня. За исключением нескольких голов, которые обнажились, все из опасения предателей или холода остались в капюшонах, и молодой патриций с тревогой подумал, что если так будет все время, то он не в состоянии увидеть Лигию.

Вдруг у входа в крипту вспыхнуло несколько факелов, которые были сложены в небольшой костер. Стало светлее. Толпа начала петь, сначала тихо, потом громче, какой-то странный гимн. Никогда Виниций не слышал подобного пения. Та же печаль, которая поразила его в песнях, вполголоса напеваемых отдельными людьми по дороге на кладбище, была теперь и в этом гимне, но выражалась она гораздо сильнее и определеннее; в конце она стала такой великой и могучей, словно печаль людей слилась с печалью этого мрачного места, холмов, оврага и всей окрестности. Казалось, в ней был какой-то призыв к ночи, покорная мольба о спасении среди бездорожья и мрака. Лица, поднятые горе, казалось, видели кого-то там, на высотах, а руки были простерты, словно просили кого-то сойти на землю. Когда песнь стихла, то наступило какое-то ожидание, столь волнующее, что Виниций и его спутники невольно смотрели на небо, словно ожидая чего-то необыкновенного: что кто-нибудь действительно мог сойти к ним на землю. В Египте, в Малой Азии, в самом Риме Виниций видел множество разных храмов, узнал много религий и слышал много песен, но здесь впервые перед ним были люди, призывавшие божество песнью не потому, что хотели выполнить лишь обряд, а от глубины сердца, в глубокой любви к своему Богу, какую могут иметь дети к отцу или матери. Нужно быть слепым, чтобы не видеть, что эти люди не только почитали своего Бога, но и любили Его от всей души, и этого Виниций не наблюдал нигде до сих пор, ни в храмах Рима, ни в святынях Востока. В Риме и в Греции почитавшие богов делали это ради того, чтобы получить помощь, или из страха, и никому не приходило в голову, что богов можно любить.