Пляски с волками - Александр Александрович Бушков

разве что патрона в стволе нет, и еще две запасные обоймы. У меня в сейфе лежал в дополнение к «нагану» такой же – надежная машинка серьезного калибра, удобная для ношения как в кармане, так и в женской немаленькой сумочке (такая, кстати, тоже отыскалась, кожаная, ничуть не похожая на простую торбочку). Название получил не зря – в Германии эту модель использовали в первую очередь полицейские. Идеально подходит для девичьей руки – полегче и поменьше табельного офицерского «вальтера» П-38 и уж тем более «солдатского пистолета» «парабеллума».

Старший лейтенант Быстров, не новичок в нашем веселом ремесле, уложил его в бумажный пакет по всем правилам: взяв пальцем за скобу спускового крючка, чтобы сохранить отпечатки пальцев. Эльза и на пистолет никак не отреагировала, смотрела невозмутимо, словно у нее нашли дамский гребень. В той же тумбочке отыскались украшения: небольшие золотые сережки без камней, серебряный браслет, такая же брошь. Положительно, баловал ее любовничек, веришь, что там и в самом деле был роман…

Больше ничего интересного – и никаких тайников. Остальные четыре комнаты, кухня и кладовушка никакого полезного улова не принесли. Разве что в столе в кабинете хозяина отыскался немецкий документ, выдававшийся жителям оккупированных территорий. В обиходе его называли «аусвайсом», но официальное название «кеннкарта». Как обычно, без фотографии, выписан на имя Оксаны Камышевич (год рождения проставлен реальный) – и выглядит довольно новеньким…

Когда с обыском было покончено, я пошел в кабинет. Служитель Гиппократа сидел за столом с видом крайне удрученным – но вот удивленным не выглядел ничуть. В отличие от Бареи, лицом он владел плохо, все эмоции отражались на физиономии. Этакий интеллигент дореволюционной выделки – совершенно седой, чеховская бородка клинышком, пенсне на черном крученом шнурке – стекла, сразу видно, не простые, он должен быть близорук.

Усевшись напротив него в массивное старомодное кресло, я развел руками:

– Вот такие дела, пан Липиньский. Интересная у вас племянница, мы у нее серьезный пистолетик нашли… Придется арестовать паненку, тем более что о ней любопытные вещи рассказывают, и, что характерно, на злобную клевету это никак не похоже. И документик на имя Оксаны Камышевич – фальшак. На самом деле ее совсем по-другому зовут…

Он воззрился на меня вовсе уж страдальчески – живое воплощение скорби вселенской, – но, что крайне интересно, без удивления. Создается впечатление, что он распрекрасно знал: никакая она не Оксана Камышевич. К тому же мы выяснили совершенно точно: не было у него племянниц, ни родных, ни двоюродных, ни более отдаленной степени родства…

На столе у него стояла большая фотография в аккуратной бронзовой рамочке, и на обратной стороне было что-то написано.

– Разрешите? – спросил я и, не дожидаясь позволения, взял фотографию. При исполнении служебных обязанностей я частенько бывал законченным хамом и правил приличия не соблюдал.

Явно сделана до революции – внизу золотом вытиснено: «Фотография Шнейдермана, Косачи, Губернаторская, 14» – по старой орфографии. Да и девушка, очень красивая, запечатленная стоящей во весь рост, – в платье дореволюционной моды. На обратной стороне прямо-таки каллиграфическая надпись «Милому Влодеку от Стефы в память о незабываемом Рождестве». Даты нет. Надпись сделана классическим «женским» почерком. Дело в том, что до революции в гимназиях мальчиков и девочек учили писать двумя разными почерками. Мужской – буквы большие, угловатые. Женский – буквы поменьше, округлые. Человеку понимающему хватало одного взгляда, чтобы определить, кто именно писал.

Что же, это и есть та самая красавица, из-за которой наш фармацевт остался вечным холостяком? Но я промолчал – это не имело никакого отношения к делу, на языке у меня вертелись более важные, интересные, деловые вопросы.

Вот только для них, по предварительному раскладу, еще не настало время. И потому я, поставив фотографию на прежнее место, сказал Петруше самым что ни на есть официальным тоном:

– Ступайте, старший лейтенант. Все свободны, включая вас. Девушку можно увести.

Он козырнул и вышел. Встал и я, из чистого пижонства прищелкнул каблуками:

– Ну что же, пан Липиньский, не смею вас более задерживать. Разрешите откланяться.

Чуть помедлил у стола. Как я и предвидел, на лице у него нарисовалось вовсе уж несказанное удивление, и у него вырвалось чуть ли не с горестным стоном:

– Как?! Вы вот так… и уходите?

Хотелось ухмыльнуться, но я без труда сдержался, сказал едва ли не светским тоном:

– Ну, разумеется. Делать мне здесь больше совершенно нечего. К вам персонально никаких претензий нет, решительно не вижу, чем вы провинились перед советской властью, – и закончил уже не так светски, холодно, с оттенком легонькой угрозы: – Подумайте как следует о сложностях жизни, об этой милой девушке, которая вовсе не Оксана Камышевич, обо всем остальном. Вдруг да додумаетесь до чего-то полезного в первую очередь вам. Мы еще, несомненно, увидимся. Честь имею!

Четко козырнул и вышел – из кабинета, из квартиры. Неторопливо спускаясь по лестнице, где уже не было посторонних глаз, смог себе позволить широкую ухмылку…

Все было просчитано заранее и одобрено подполковником Радаевым. Естественно, он был удивлен до крайности: даже не особенно умный человек должен был догадываться, что его если и не повлекут в мрачное узилище, то уж непременно зададут много неприятных вопросов. Размечтался… Мы выбрали совершенно другую тактику, применявшуюся не впервые и порой дававшую полезные результаты…

Пусть погуляет на свободе два-три дня, терзаясь неизвестностью. Иногда неизвестность хуже самых жутких угроз. Это Эльзу следует допросить немедленно, а фармацевта стоит помариновать, как совсем недавно Барею – разве что, в отличие от Бареи, не на нарах под замком. Интеллигент, особенно старорежимный – создание нервное и впечатлительное, с богатой фантазией. Пусть придет в совершеннейший душевный раздрызг, будет как нельзя лучше годен к употреблению. Если нам вовсе уж фантастически свезет и он знает, где укрылся Кольвейс, а о конспирации не имеет ни малейшего представления, это вам не Барея, то он к Кольвейсу и бросится жаловаться на жизнь. Без Кольвейса, режьте мне голову, тут не обошлось. Прикажете верить, что наша бегляночка, оказавшись с чемоданом в Косачах, зашла в первый попавшийся дом (или в аптеку) и попросила приюта? И Липиньский, голубиная душа, приютил благородно юную незнакомку? Вздор! Вариантов тут только два: либо она знала Липиньского и раньше (что крайне сомнительно, просто нереально), либо Липиньский и Кольвейс как раз и были знакомы раньше (что вовсе не означает автоматически, будто Липиньский – немецкий агент, в жизни случаются самые причудливые коллизии)…

Как бы там ни было, в бега он не пустится. Не тот типаж. Домосед, анахорет, из Косачей выбирался крайне редко, главным