Избиение младенцев - Владимир Лидский

Ничего не понимая, ещё не стряхнув с себя остатки мучительного сна и даже слегка покачиваясь на нетвёрдых ногах, Евгений двинулся в сторону актового зала. Там он увидел толпу офицеров и юнкеров, тесно набившихся в помещение, которое чуть-чуть свободным было только в самом центре, где стоял стол. Вокруг стола чёрными пятнами цивильной одежды выделялись несколько штатских. На столе стоял худощавый человек лет пятидесяти в чёрном пальто. Тонкое одухотворённое лицо его украшала остренькая бородка, на носу сидели шаткие очки в металлической оправе, красивые вьющиеся волосы были зачёсаны назад. Он был чист в отличие от большинства находившихся тут военных, и эта его чистота заметно диссонировала с внешним обликом остальных – в общей массе он выглядел чужеродно.

– Господа, – тихим голосом начал он, и в зале сразу установилась тишина. – Наше отчаянное положение не оставляет нам выхода. Я не стану скрывать правду. Да вы и сами знаете её. У нас совсем нет боеприпасов, нет продовольствия. Силы противника превосходят наши силы в несколько раз. Наши отряды истекли кровью, и каждая минута сопротивления приносит всё новые и новые ужасные жертвы…

Мучительно преодолев болезненную сонливость и с трудом выбравшись из паутины дремоты, Евгений вдруг осознал смысл доносившихся до него слов, встряхнулся и крикнул хриплым сорванным голосом:

– Провокатор! Долой!

Но со всех сторон на него зашикали и стали делать упреждающие жесты, а он, не понимая, в чём дело, сам выставил вперёд недоумевающие ладони и округлил в изумлении глаза.

– Это Прокопович… министр… – подсказал кто-то рядом.

Оратор, между тем, не обратив ни малейшего внимания на выкрик Евгения, продолжал:

– Мы не можем больше сражаться! Наше сопротивление бессмысленно! Только что Комитет общественной безопасности подписал акт о капитуляции сторонников Временного правительства. Условия капитуляции – вполне достойные…

– Да что он говорит! – не выдержал вдруг юнкер, стоявший неподалёку от Евгения. – Какие достойные условия?! Вы что тут с ума все посходили?

– Вполне достойные условия, – подтвердил Прокопович. – Большевики прекращают обстрел наших районов, всем гарантируется безопасность, арестов и репрессий не будет. Офицерам даже разрешено оставить при себе личное оружие…

На несколько мгновений в зале повисла опасная тишина, но тут же и взорвалась истерическими криками:

– Измена!

– Предательство!

– Мы не станем сдаваться!

– Почему решили без нас?!

– На каком основании подписали капитуляцию? Мы будем сражаться!

– Кто, кто подписал сдачу? К ответу предателей!

Прокопович умоляюще поднял руки:

– Господа! Соглашение о прекращении боевых действий подписали члены Комитета общественной безопасности во главе с его председателем, городским головой Рудневым. Это абсолютно легитимное деяние…

– Вы что нам тут красивые слова говорите? – вновь послышалось из толпы. – Долой! Не будем сдаваться! Пусть Прокопович сдаётся!

– Долой! – закричал Евгений. – Для чего наши товарищи погибли? Для чего у нас раненые на верхних этажах?

Прокопович нерешительно мялся, возвышаясь над залом. Раздвигая людей, к нему двинулся моложавый полковник Хованский, которого Евгений немного знал; решительно приблизившись, он вспрыгнул на стол и стал рядом с министром.

– Господа офицеры, – горячо заговорил он. – Я не стану сдаваться! Если у меня больше не будет возможности сопротивляться, то я, не колеблясь, пущу себе пулю в лоб! Вы верите Прокоповичу? Вы верите большевикам? Вы действительно верите, что нас отпустят по домам? Нет, господа! Нас будут резать, как врагов трудового народа! Мы должны задорого продать наши жизни. Полковник Дорофеев только что отдал приказ пробиваться к Брянскому вокзалу. Захватим эшелоны, двинем на юг, соединимся с казаками. Нас предали! Но дело ещё не кончено! Пусть Руднев сдаётся, его тут же расстреляют! Пускай министры Временного правительства сдаются, их тоже расстреляют! А наш путь – на Дон, наша битва ещё не завершена! Мы будем сражаться!

– Вы хотите бессмысленной бойни? – неуверенно спросил Прокопович. – Вы хотите бесполезной крови?

Но его никто не слушал, все возбуждённо кричали и в зале поднялся невообразимый шум. Прокопович спустился со стола и остался удручённо стоять среди кучки людей в штатском.

Тут в зале стало заметно энергичное движение от дверей к центру и на стол с помощью юнкеров с трудом взобрался другой полковник – пожилой, почти старик, который, оглядев зал и дождавшись тишины, надтреснутым голосом сказал:

– Господа, я не боюсь смерти, я давно уже ничего не боюсь и не думайте, что я стану призывать вас к проявлению трусости. Но подумайте сами: сколько из нас прорвётся к вокзалу? Сколько из нас выживет, сражаясь за железнодорожные составы? А пройдут ли они через страну? Большевики разберут рельсы, взорвут мосты, на каждой такой остановке мы вынуждены будем вступать в неравные схватки… сколько нас останется? Красные от нашего сопротивления будут звереть, нас перебьют, как щенков! А ведь у нас и патронов-то нет!

– Что же, – перебил его кто-то из юнкеров, – сидеть, значит, сложа руки?

– Нет, нет, господа! – горячо возразил пожилой полковник. – Сейчас надо, смирившись, принять условия ВРК, тем более что благородство и честь победителей не позволят им нарушить условия мира – они обещали без арестов и репрессий отпустить всех по домам. Но, сдав оружие, мы не прекратим борьбу. Как только всё затихнет, мы начнём движение на юг. Я точно знаю – каждый из тех, кто находится сейчас в этом зале, готов отстаивать достоинство Родины. Нам надо по одному, по двое пробиваться на Дон, только так мы уцелеем. В противном случае суждено нам бессмысленно погибнуть! Сложим оружие, господа, и – к борьбе! Призыв парадоксальный, я понимаю, но сейчас это – единственно верное решение…

– Нет, нет, – снова возразил полковнику один из офицеров, – нам нельзя разбиваться, только вместе мы сила!

Но его уже никто не поддержал, все ощущали правоту пожилого опытного командира. Офицеры и юнкера хотели сражаться, хотели погибнуть за дело, а не впустую. Все понимали бессмысленность сопротивления здесь и сейчас.

За окнами училища бесновалась толпа красногвардейцев и солдат. В окна летели камни; густой мат и проклятия слышались со всех сторон.

Наступил вечер, училище, давно оставленное без электричества, быстро погрузилось во тьму. Где-то по коридорам и рекреациям зажглись редкие свечи, по стенам загуляли длинные зловещие тени.

На улице не утихал мат, нет-нет тарабанили издалека выстрелы, а то вдруг Воздвиженка неожиданно взрывалась диким и грубым хохотом.

Евгений, слоняясь по этажам училища, лихорадочно обдумывал ситуацию. Ему было страшно. Ужас преследовал его.

Из города постоянно приходили снятые караулы, большевики беспрепятственно пропускали их в училище. Все были подавлены, разговаривали глухо, стёртыми голосами. Отовсюду слышалось бряцание оружия, полным ходом шёл сбор винтовок, пистолетов, револьверов. В актовом зале высилась гора смертоносного железа – остатки патронов, ручные бомбы, шашки.

Офицеров созвали в канцелярию училища – комендант выдавал там отпускные листы и месячное жалованье. Евгению это показалось нелепым и неуместным.

– Сдайте оружие, подпоручик, – сказал ему случившийся рядом Хованский, – целее будете…

– А я уже чувствую себя мертвецом, – ответил Евгений.

– Это правильное ощущение, – подтвердил Хованский, – мы все тут уже мертвецы…

Евгений ощутил вдруг резкую боль в сердце – словно дьявол сжал его своей холодной железной рукой.

Офицеры и юнкера потерянно ждали последнего акта. На всех лицах были написаны отчаяние и страх. Евгений с Хованским снова зашли в актовую залу. В колеблющемся свете свечей там стоял священник, окружённый понурыми юнкерами.

– Смирение завещал нам Господь, – тихо говорил священник, – и мы, братие, есть жертва искупительная, како сам Иисус, призывавший ко смирению. Смиримся, чада, воспоминая о долге нашем, ибо долг наш ныне – в приятии страстей…

Юнкера молились, истово крестясь… по зале волной шёл запах воска… горбатые тени медленно двигались по стенам… батюшка приступил к панихиде по павшим:

– Молим Тя, Преблагий Господи, помяни во Царствии Твоем православных воинов, на брани убиенных, и приими их в небесный чертог Твой, яко мучеников изъязвленных, обагренных своею кровию, яко пострадавших за Святую Церковь Твою и за Отечество, еже благословил еси, яко достояние Твое…

Волна горячечной жалости и отчаянного сострадания захлестнула сердце Евгения, он в смущении отворотил лицо от Хованского и горько заплакал. Ему не хотелось, чтобы товарищ заметил его слабость, но сквозь слёзы у него прорвался сдавленный всхлип, и Хованский мягко положил руку ему на плечо. Неяркий огонь свечных фитильков, вдохновенное лицо священника, коленопреклонённые юнкера, их трогательные стриженные макушки… и вдруг – запели… звонкие юношеские голоса, – кто-то пел тонко, старательно, кто-то басил, моля у Господа упокоения павших… Евгений резко повернулся, не в силах более выносить это зрелище и, оставив Хованского, быстрым шагом вышел из залы…