Избиение младенцев - Владимир Лидский

Из толпы кадет к нему шагнул Борис Кречетов.

Иванов подошёл к нему, переложил наган в левую руку и освободившейся правой ударил по лицу. Пунцовый след пощёчины проступил на щеке Кречетова.

– Это тебе, сынок, за оборону! – сказал Иванов.

Кто-то из малышей в дальних рядах заплакал. Кречетов покраснел от гнева и обиды, и след пощёчины слился с красным цветом его вспыхнувшего лица.

– Вы подонок, товарищ, – сказал Кречетов, – ибо пользуетесь правом сильного в ситуации, когда вам невозможно ответить…

– Можно, можно ответить! – раздался выкрик одного из кадет, стоявшего в первых рядах, и тут же все вздрогнули, услышав сухой хлопок револьверного выстрела.

Пуля сбила полупапаху Иванова и вонзилась в стену над портретом Императрицы. К стрелявшему тут же бросились матросы, а сам Иванов, ошеломлённый и обездвиженный неожиданностью происшествия, остался на месте. Матросы вклинились в гущу кадет, завозились там, выхватили кого-то, принялись избивать выхваченного рукоятками пистолетов, чьё-то оружие грохнулось о паркет и злобный мат разлетелся по сторонам… К Иванову подтащили кадета Запольского, семиклассника первой роты, ученика среднего, но заводного и весёлого, постоянного участника всех корпусных происшествий и завсегдатая самоволок.

– Холопы, холопы…ваше место на конюшне… – пробормотал Запольский разбитыми губами.

– На плац его! – скомандовал Иванов.

И матросы поволокли Запольского на плац, но, поленившись делать лишнюю работу, дотащили только до начала парка. Там его приставили к первому попавшемуся дереву, отошли на несколько шагов и, не мешкая, деловито и буднично всадили в него пули своих безразличных револьверов.

В первой приёмной слышали выстрелы, и всех кадет охватил ужас. Ники подумал, что жизнь его кончена и стал молиться, шевеля губами.

Перед дверьми стоял комиссар Иванов, уставя ствол своего нагана в лицо Кречетова. В этот момент в сопровождении красногвардейцев в приёмную вошёл Дед, генерал Римский-Корсаков. Он решительным шагом, так быстро, что за ним не поспевали сопровождающие, подошёл к Иванову и взволнованно заговорил:

– Комиссар, вы не понимаете, это не враги, это дети, они ни в чём не виноваты… это дети России… вы не смеете… в конце концов, – они пленные!

– Дети не стреляют из револьверов в живых людей! – сказал Иванов. – А ну, быстро сдать всем оружие!

Через несколько минут толпа кадет спустилась в швейцарскую и первая винтовка легка на каменные плитки пола. Вскоре посреди прихожей высилась бесформенная гора сданного оружия…

С 30 октября, несмотря на объявленное перемирие, по Кремлю били шестидюймовые пушки. Стреляли из Замоскворечья, с Воробьёвых гор, с Миусской площади. Снаряды взрывались непрерывно. Вечером большевики поставили против Никольских ворот батарею и лупили по ним прямой наводкой. Со стороны Кремля перед воротами была навалена баррикада, за ней стояла вторая юнкерская рота, которая не могла отвечать огнём, так как противник был скрыт кремлёвской стеной. Артобстрел продолжался два дня. Юнкера и офицеры, находившиеся в Кремле, плакали, видя, как гибнут русские святыни…

Кирсан тупо бродил по Москве, не выпуская наган из потной руки. Он стрелял во всякого, кто казался ему подозрительным. Движение его было хаотичным, он то примыкал к какой-то группе красногвардейцев, то терял её из виду и некоторое время бродил один, а потом снова прибивался к уже другому отряду. Как-то днём его вынесло на Скобелевскую площадь ко дворцу генерал-губернатора, где располагался штаб революционного комитета. Перед входом во дворец шумела толпа. Кирсан подошёл поближе. В центре плотного круга кричащих людей стояла группка священников в епитрахилях и клобуках. Грязная, покрытая пороховой гарью солдатня с перекошенными злобой лицами, которые и лицами-то назвать было б затруднительно, поливала батюшек площадной бранью и плевала на них со всех сторон. Среди святых отцов находились два крестьянина, державшие в руках белые флаги с красными крестами. Они затравленно озирались и исподлобья посматривали на кипящих ненавистью солдат. Кирсан продрался сквозь плотное кольцо людей, остро пахнущих потом, металлом и ружейной смазкой, остановился перед священником, видимо, высокого сана, ближе всех стоявшим к нему, и вдруг заражённый всеобщей ненавистью, невидимо растекающейся над толпой, вспыхнул беспричинною злобою и, вовсе не осознавая себя, безотчётно изо всех сил ударил его по голове, сбил наземь клобук, а потом, собрав в своём горящем воспалённом горле всю болезненную харкотину последних дней, в которой смешались кокаин, морфий, алкоголь, кровь, сперма и горькие слёзы обиды, плюнул ему в лицо. Священник отшатнулся и инстинктивно вытер лицо рукавом.

– Господь с тобой… – сказал он с невыразимой жалостью.

Кирсан выбрался из толпы и зашёл за угол дворца. Расставив ноги, распустил брючный ремень и стал поливать едко пахн у вшей мочой цоколь здания. Моча попала ему на ботинки; глянув вниз, он с ужасом увидел вдруг на своём теле открытые багровые язвы, и страшная догадка плеснулась в его мозгу. В смятении он двинулся ко входу во дворец, зашёл внутрь и, отыскав зеркало, заглянул в глубину своего саднящего горла. Догадка подтвердилась – горло и нёбо были осыпаны белыми гнойными язвами. Только сейчас он наконец понял всё, связав боль в глотке с непрерывной зудящей болью в промежности и с язвами в паху… То была не простуда, то был сифилис…

Взмокший от страха он вышел на мороз, сел под стеной дворца и стал бездумно вглядываться в суету площади. Вокруг сновали люди, вдалеке, в районе Кремля продолжали бухать снаряды, вниз по Тверской промчался броневик… Чья-то лохматая голова высунулась из оконного проёма на втором этаже дворца:

– Товарищ Пече! В Брюсовом переулке стоит полсотни солдат 56-го полка, присоедините их к своему отряду!

С площади, из толпы красногвардейцев что-то ответил зданию дворца невысокий молодой человек с тёмной бородкой и усами. Явственно был слышен чужеземный акцент.

Красногвардейцы кое-как построились в колонны и двинулись вниз по Тверской под водительством своего командира. Кирсан догнал отряд и поплёлся в его арьергарде…

Духовная делегация тем временем получила разрешение на встречу с большевистским начальством, которое заверило священников, что уже дан приказ о прекращении артиллерийского огня и разрушение кремлёвских святынь остановлено.

Глава делегации, епископ Нестор Камчатский, покинув штаб Военно-Революционного комитета, принял решение идти в Кремль. На Тверской почти не стреляли; батюшки быстро дошли до Охотного ряда, бегом преодолели его, но Никольские ворота были забаррикадированы, и им пришлось бежать дальше – к Спасским. Там их пропустили в Кремль, и епископ, взглянув окрест, ужаснулся увиденному.

Пять веков стояли древние стены, башни, церкви, соборы и колокольни, пять веков всемирной славы составляли гордость России, её мощь, силу, её святое искупительное предназначение, её державность, а теперь русский поднял руку на русского и брат пошёл на брата! Плохой пример дали нам удельные князья, думал епископ, когда за власть, за землю, за мифические богатства один резал другого, и эта резня множилась бесконечно среди всего народа. Где же эти мифические богатства?! Нет, не в земельных уделах и не в церковном золоте, не в уральских драгоценных камнях и не в сибирской пушнине, не в корабельном лесе Тульских засек и не в морских сокровищах, а в единстве русской крови, в её духовном предназначении, в её святости наше истинное – а не мифическое – богатство. В нашей русской душе, в нашей русской речи, в нашем великом языке… в наших детях, которые понесут русскую духовность в мир и, может быть, сделают его хоть-чуть лучше, хоть чуть-чуть мягче… Но мы забыли об этом, мы немилосердны и расточительны, ведь русской крови ещё много в народных жилах, так лей её, родимую по ту и по иную стороны московской баррикады!

Со слезами на глазах стоял епископ Нестор посреди Кремля, озирая страшные картины разрушения и варварства. Тёмное и низкое пасмурное небо, давящее на разгромленные постройки гнётом холода и влаги, мрачные чёрные тучи, до краёв наполненные Господним гневом, дерзкий пронизывающий ветер, ледяными когтистыми лапами проникающий в самое нутро человека и выжигающий своим холодом его живую трепещущую душу…епископа передёрнуло от мерзости бытия, сотворённого потерявшими Бога людьми, и он снова с болью и горечью вгляделся в мутные силуэты поруганных кремлёвских святынь.

Вознесенский монастырь был разрушен снарядами; сквозь пробитый купол церкви Святой Екатерины внутрь храма на полы, усеянные нечистотами, падал мокрый снег… Перед Успенским собором широко раскинулась застывшая кровавым студнем лужа с заледеневшими в ней мозгами, и чьи-то кощунственные ноги разнесли безымянную плоть и кровь из конца в конец равнодушной площади. Главы собора и барабан центрального купола были разбиты, стёкла выкрошены из рам, кругом валялись куски кладки, штукатурки, хрустели под ногами осколки ритуальной посуды… Фасад Чудова монастыря зиял шестью огромными пробоинами, стены митрополичьих покоев были развалены, а стройная, когда-то белоснежная стрела Ивана Великого стояла, словно обгорелая спичка, повреждённая бессовестными снарядами и кощунственными пулями.