Россия на рубеже XV-XVI столетий (Очерки социально-политической истории). - Александр Зимин

Остаются два момента — близость «Повести» к летописи (датировка событий) и к Хронографу по великому изложению. Но здесь надо иметь в виду жанровые особенности «Повести» и «Послания». Первое произведение носит черты исторического повествования, второе — церковно-литературный трактат. К тому же нет достаточной уверенности, что у составителя «Повести» был особый источник летописного происхождения. Ведь в ней есть всего две даты — призвания Рюрика в Новгород (6370 г.) и крещения Руси (6496 г.), хорошо известные любому книжнику,[455] а следов текстологической близости с летописью в обоих случаях «Повесть» не обнаруживает. Фрагмент о встрече Августа с Иродом действительно восходит к Хронографу по великому изложению, причем текстологически он ближе к этому памятнику в «Повести», а не в «Сказании». Здесь есть дата, встречающаяся в летописях (5457 г.), но она могла появиться и в результате обыкновенных хронологических выкладок по данным Хронографа.

Теперь необходимо выяснить время и обстоятельства появления «Повести». Весь ее смысл сводится к тому, чтобы доказать преемственность власти русских государей от римских и византийских императоров. Ее кульминация — венчание Владимира Всеволодовича «веньцом царскым» Константина Мономаха. Торжественное венчание «шапкой Мономаха» впервые состоялось в 1498 г., а вторично — только в 1547 г. Возникает вопрос о связи этого события со «Сказанием». В Чудовском сборнике отсутствуют какие-либо сочинения, возникшие позднее конца XV в., а вместе с «Повестью» идут «Чин венчания Дмитрия-внука»[456] и «Родословие литовских князей».[457]

А. Л. Гольдберг обратил внимание, что в «Сказании» (и во всех сходных памятниках) говорится, что Август «поставил» «Пруса» в городах по реке Висле — в Марборке, Торуне, Хвойнице, Гданьске. Эти города упоминаются в дипломатических сношениях России с Пруссией в 1529 г.[458] Отсюда Гольдберг делает вывод, что рассказ об Августе был создан тогда, когда вопрос о прусских городах был актуален, т. е. в связи с русско-прусским договором 1517 г. Гданьск и другие города перешли к Польше по Торуньскому договору 1466 г., о чем прекрасно знали в конце XV в. («что за Казимиром, за королем Полским, Прусская земля Гданеск да Хвойници, да Турун и иные городы»). В 1493 г., в обстановке русско-литовской войны, интерес к этим городам в Москве обострился («те городы прусьские, что король поймал Гданеск и Торун и иные городы… мочно ли опять взяти назад»). Предполагался брак дочери Ивана III с Конрадом Мазовецким, союзником прусского магистра, и военный союз мазовецкого князя с Иваном III, направленный против Ягеллонов. Союз должен был привести к установлению протектората России над Прусским орденом. Иван III отправил к магистру послов с наказом прямо заявить о готовности великого князя способствовать возвращению ордену городов, уступленных Польше («городов своих, даст бог, достанете государя нашего оборонью»).[459] В Москве переговоры с послом Конрада вел Федор Курицын, а с посольством литовского великого князя в 1494 г. — В. И. Патрикеев, т. е. именно те лица, в окружении которых, думается, и сложилась Чудовская повесть.

Следовательно, обстановка в 1493 г., когда в Пруссию была послана миссия, не в меньшей мере соответствовала идеям «Сказания», чем в 10-20-е годы XVI в.[460] Отсутствию упоминания Мальборка в посольских делах 80-90-х годов XV в. не следует придавать особого значения, ибо он мог скрываться под обобщением «и другие городы». На «Сказание», конечно, повлиял не конкретный дипломатический документ, а знание итогов Торуньского договора 1466 г. Согласно «Повести», предком Рюрика выступал «Прус», что, по мнению А. Л. Хорошкевич, давало русским государям основание претендовать на верховное главенство над Пруссией. Она обратила также внимание, что в Чудовской повести ничего не говорится о происхождении русской династии от варягов (шведов), и логично связала этот факт с русско-шведской войной 1496 г.[461]

Проблема разделения церквей, по А. Л. Гольдбергу, была актуальной именно в 20-е годы XVI в., что якобы подкрепляет предложенную им датировку «Сказания».[462] Однако проблема эта существовала и в конце XV в., и особенно тогда, когда противники Елены Стефановны и ее окружения связаны были с прокатолическими элементами. Кстати, рассказ о папе Формосе в «Послании» разрывает текст единого повествования.

«Родословие», как бы продолжающее «Повесть», кончается упоминанием сыновей И. Ю. Патрикеева — Василия Косого и Ивана Мунынды, в то время как в «Послании» называется и монашеское имя В. И. Патрикеева — Вассиан.[463] Следовательно, протограф «Родословия литовских князей» и «Повесть», очевидно, были написаны еще до опалы и пострижения В. И. Патрикеева, т. е. до 1499 г.[464] А. Л. Гольдберг, чтобы отвести это самое простое предположение, создает следующую цепь умозаключений. Светское имя Патрикеева попало в чудовское «Родословие» под влиянием «Начала государей литовских» (никаких данных в пользу этой чисто умозрительной догадки он не приводит). В первом варианте «Родословия литовских князей» (якобы основанного на «Начале») нет черт текстологического сходства с Чудовским списком.[465] К тому же вовсе не известно, когда возникло само «Начало».

Составителя «Повести» следует искать в окружении Дмитрия-внука, коронованного «шапкой Мономаха». Близок к Дмитрию-внуку был и В. И. Патрикеев, а к последнему — будущий митрополит Варлаам, припиской которого кончается чин венчания («Помилуй мя, грешного Варлама»). О. И. Подобедова пишет, что «родословная литовских князей могла бы быть объяснена интересом Патрикеевых к литовскому правящему дому в пору исполнения ими дипломатических поручений при дворе литовского князя». Воздействием окружения Дмитрия-внука объясняется, очевидно, переработка тверского варианта «Родословия литовских князей» в промосковском духе. Заметим, что в Чудовском сборнике находится соборное определение о еретиках (1490 г.), написанное от имени митрополита Зосимы.[466] Позднее Иосиф Волоцкий самого Зосиму считал покровителем «еретика» Федора Курицына и его сподвижников, группировавшихся около Дмитрия-внука.

Тесная связь первоначального текста «Сказания о князьях владимирских» с окружением Дмитрия-внука может быть обоснована и еще одной группой наблюдений. В Воскресенской летописи сохранилась славяномолдавская хроника («Сказание вкратце о молдавских государех»), в которой доказывается происхождение молдаван от римлян. Исследователи основательно датируют ее 80-ми годами XV в., считая ее последние записи (во всяком случае 7005 и 7017, точнее, 7012 г.) позднейшими приписками. А. В. Болдур полагает, что хроника была написана около 1480 г., во время переговоров о браке Елены Стефановны с Иваном Ивановичем, и допускает, что Елена Волошанка «в борьбе с Софией ссылалась на славяно-молдавскую хронику».[467] Это весьма правдоподобно.

В самом деле, византийскому происхождению Софьи в хронике были как бы противопоставлены более древние предки Елены, вышедшие из самого Рима. При этом молдаване имели перед «испроказившимися» греками то преимущество, что сохранили православную веру в борьбе с католичеством (в окружении Софьи и Геннадия известны доминиканец Вениамин и вообще лица, сочувствовавшие католичеству). Вывод же А. В. Болдура, что славяно-молдавскую хронику изготовили именно в 1480 г., не представляется доказанным. Ее мог привезти из своей миссии в Венгрию и Федор Курицын (1482–1485 гг.), на обратном пути посетивший Стефана III: ведь привез же он рассказы о Дракуле. В хронике обнаруживается влияние именно венгерской летописи. Но особенно интересны сходные мотивы хроники и «Сказания о князьях владимирских». В обоих произведениях правящие династии выводятся из Рима, а их врагом выступает папа Формос и католичество.

Итак, первоначальный текст «Сказания о князьях владимирских» (Чудовская повесть) сложился в связи с венчанием Дмитрия на престол. Коронации 1498 г. придавалось важное политическое значение, ибо она должна была способствовать укреплению самодержавной власти. Л. В. Черепнин даже связывает с коронацией публичное оглашение текста Судебника 1497 г.[468] Во всяком случае связь этих двух событий несомненна. «Сказание о князьях владимирских» и связанные с ним памятники («Чин венчания», «Родословие литовских князей») утверждали суверенный характер власти великих князей. Р. П. Дмитриева справедливо отмечает, что попытка связать происхождение русских государей с римским императором Августом отражала гуманистический интерес к римской истории, характерный для эпохи Возрождения.

«Сказание» в первоначальной редакции с его чисто светским содержанием и идеологическим обоснованием великокняжеской власти противостояло «Повести о белом клобуке», возникшей в окружении новгородского архиепископа Геннадия. Если «Повесть о белом клобуке» отстаивала претензии воинствующих церковников на светскую власть, то «Сказание», сложившееся в кругу политических противников Геннадия и кружка Софьи Палеолог, укрепляло идеологические основы великокняжеской власти. Подобное же противоборство идей можно найти в «Родословии литовских князей» и в «Сказании о Мамаевом побоище» (основной редакции). Если в первом памятнике Ольгерд выступает положительным героем, то во втором (возникшем в церковных кругах) он предстает как союзник Мамая вместо реального Ягайлы.