Статьи из журнала «Русская жизнь» - Дмитрий Быков

— Так-так-так, — ласково сказал Павел Петрович. — А батюшка ваш кто будет?

— Василий Базаров, — неохотно признался Базаров. — А вам что?

— Да ничего, так. Знал я вашего батюшку.

— Это откуда же?

— Да я всех знаю, — усмехнулся Павел Петрович. — Служба такая. Ну-с, а вы, значит, из «Мемориала»?

— Из «Мемориала», — с вызовом ответил Базаров. — Мы расследуем преступления сталинского режима.

— И очень хорошо, — одобрительно кивнул Павел Петрович. — Были перегибы, были… Только вы вот что учтите, молодой человек: государственная безопасность — это ведь не так, чтобы раз, и все. Этого не отменишь. Враги не спят.

— Эта ваша безопасность, — задохнулся от гнева Базаров. — Эта ваша государственная… Она шестьдесят миллионов лучших людей…

— Ну-ну-ну, — успокоительно промурлыкал Кирсанов. — Это завышено, завышено. Много клеветали, знаете. Отдельные ошибки, конечно, были… и волюнтаризм… Но помните, что единственное подразделение, в котором не брали взяток, — это мы. Помните, как говорится: а за ними кагебе — ни другим и ни себе… Юрий Владимирович почти навел порядок, да не случилось. Вы знаете, кстати, что это он Михаила Сергеевича выдвинул?

— Оно и видно, — презрительно скривился Базаров. — Ваш Михаил Сергеевич — шаг вперед, два шага назад. Ельцина задвинул. Зазнался. Михаил Сергеевич годился для начала, а теперь надо место расчистить.

— Да-да-да, — закивал Павел Петрович. — Это вы очень правильно. Почистить придется многое.

— Почистим, — покраснев, сказал Базаров. — Но без вас и не вашими методами. Хватит.

— А вы не торопитесь, не торопитесь, молодой человек, — все так же ласково погрозил пальцем Кирсанов. — Все равно к нам придете, у нас поучитесь. Тут, кроме нас, никто никогда ничего не умел.

— Поэтому тут и не делали ничего, только пытали, — рявкнул Базаров, резко вставая из-за стола. Ему показалось, что у самогона кровавый привкус, — на самом деле он лишь резко прикусил губу.

— Пытали, пытали, — с удовольствием подтвердил Кирсанов. — Потому и приняли страну с крестьянской лошадкой, а оставили с космическими кораблями…

Базаров выскочил в сад, хлопнув дверью. Аркадий ринулся успокаивать пылкого мемориальца.

— Что-то ты, дядя, того, — бросил он Кирсанову на бегу. — Стал развязнее.

— Ничего, ничего, — бормотал Кирсанов. — Все к нам придете, все… А мы примем, примем. Мы люди негордые…

2007

На роскошную веранду бойко вбежал моложавый мужчина лет пятидесяти, среднего роста, в теннисной форме. Он был покрыт ровным загаром, ослепительно улыбался кипенными зубами, и в черных его кудрях еще почти не было седины. Это был бывший младореформатор, а ныне консультант крупного банка Кирсанов, горячий сторонник Союза правых сил.

На веранде пил чай с медом невысокий аккуратный Базаров. При появлении младореформатора он вежливо кивнул, однако посмотрел на него неодобрительно.

— Чайком балуемся? — приветливо спросил Кирсанов. — Аркаш, кого привез?

— Это из «Молодой гвардии», дядя, — робко сказал Аркадий. — Комиссар, Базаров.

— Что-то слышал, — сказал младореформатор. — Фамилия знакомая.

— Вряд ли она вам знакома, — с тихой язвительностью заметил Базаров. — Мой отец — простой врач, из тех, кому вы недоплачивали зарплату.

— Вот те на, — удивился Кирсанов. — Как это я ему недоплачивал? Если хотите, Борис Николаевич как раз мне и поручил нормализовать положение с зарплатами. Именно при мне, когда я работал в правительстве, начались регулярные выплаты шахтерам и пенсионерам…

— Этих выплат было достаточно на один кусок колбасы в месяц, — противным тоненьким голосом, каким хорошо кричать «Пли!», отчеканил Базаров. — Девяностые годы были позором для страны, а вы были символом этого позора. Страна удержалась на краю пропасти.

— А сейчас сделала огромный шаг вперед, — сострил Кирсанов и оглушительно захохотал.

— Смейтесь, смейтесь, — блекло сказал Базаров. — Злопыхательствуйте. Шендеровичи доморощенные. Это такие, как вы, хотят сейчас вернуться во власть и разграбить страну. Это вы вынашиваете планы расчленить Россию и раздать ее поровну Америке и Китаю. Но сейчас, слава Богу, другое время.

— Слушайте, — опешил младореформатор. Он ощутил предательский холод, поднимавшийся по ногам. — Откуда вы такие взялись?

— Ну конечно, — гнусно хихикнул Базаров. — Пока вы жрали фуагру по куршевелям и распродавали страну, здесь успело вырасти непонятное вам поколение. Здесь никогда больше не будет вашей свободы. Здесь теперь наша свобода. И кто не согласен — тот враг. Если у вас так называемые стилистические разногласия, то вы идиот, а если теоретические — негодяй. Выбирайте.

— А другого выбора у меня не осталось? — Другого — не осталось, — веско сказал Базаров.

Он встал и решительно вышел в сад.

— Я нахожу, что Базаров стал развязнее, — ошалело произнес Кирсанов.

— Сам виноват, — прошипел Аркадий, выходя вслед за другом.

Со второго этажа дачи раздался выстрел. Это старый охотник Иван Сергеевич свел счеты с жизнью, поняв, наконец, кто тут лишний человек.

№ 16, 7 декабря 2007 года

Думание мира

Русская политика есть пьеса. Она разыгрывается в разных декорациях, но без больших композиционных изменений, — случаются разве что стилистические. В четные века — пожестче, в нечетные, когда память еще свежа, — помягче. Вместо тоталитаризма абсолютизм, и вся разница.

Русский мир есть большой зрительный зал, в котором эту пьесу смотрят. Регулярно проводятся кастинги на вакантные роли, чаще на второстепенные, реже на главные. Список действующих лиц известен: в первом действии — революционер-реформатор, во втором — контрреформатор (иногда это одно и то же лицо, которому предоставили шанс показать актерские возможности, сыграв сначала одно, а потом прямо противоположное). В первом действии — поэты-сентименталисты и романтики, во втором — одинокий поэт-государственник. В третьем — дружный хор оттепельных талантов. В четвертом — недружный хор распутных диссидентов. Во втором действии обязателен соратник-отступник, министр или олигарх, низвергнутый в ходе оледенения и высланный, по удачному выражению Владимира Жириновского, «либо в Читу, либо в Лондон». Бывает персонаж, замаливающий грехи юности: когда-то он общался не с теми людьми, но теперь решил стать святее Папы Римского и всех друзей сдал, да и вообще превратился в цербера. Почти у всех русских охранителей было революционное или, по крайней мере, негосударственническое прошлое.

Это не очень интересная, довольно кровавая и не самая оптимистическая пьеса. Она говорит о человеческой природе достаточно горькие вещи, доказывая, что без христианства ничего хорошего не построишь. Она доказывает, что люди, лишенные нравственного стержня, с поразительной легкостью предают себя и друг друга. Правда, у нее есть ряд преимуществ: первое действие играется в стилистике романтической, второе — в ампирной, третье — в барочной, четвертое — в стиле грубого, грязного реализма. Приключения жанра всегда занятны.

В этой пьесе давно расписаны все реплики: всегда знаешь, когда заговорят о «врагах», а когда — о «конвергенции». В ней есть одинокие монологи на авансцене и шумные массовые сцены, в которые вовлекается весь зал. Случается, что страдает не только массовка, но и значительная — до трети — часть зрителей. К сожалению или к счастью, зрители плохо обучаемы и никак не могут запомнить, что в первую очередь во время массовых сцен страдают те, кто сидит ближе к сцене, в первых рядах. Это не мешает всем ломиться в партер. Никуда не двигается только галерка — она сидит себе там и подсвистывает, зная, что занятие это сравнительно безопасное. Иногда, в первом или третьем действии, она умудряется свалить в цирк или мюзик-холл (во втором, консервативном, театр оцеплен).

Большая часть зрителей не рвется участвовать в кастингах и не очень внимательно смотрит пьесу. Она знает, что в первом действии артисты будут распродавать часть сценического антуража, и можно быстро прихватить комод или портьеру, но во втором артисты чаще всего отбирают реквизит, так что и суетиться не обязательно. Отбирать будут так же грубо и решительно, как раздавали. В первом действии обычно говорят: «Берите, сколько сможете взять». Во втором — «Отдайте все, что сможете отдать». Согласитесь, это совсем другое дело. В третьем извиняются перед пострадавшими, а в четвертом публика сама тырит все, что плохо лежит, потому что на сцене царит маразм, и стащить реквизит нетрудно. Но он уже такой ветхий, что суетиться опять-таки незачем.

Именно неучастие зрителей в ходе пьесы приводит к тому, что театр, как на Бродвее, показывает ее раз за разом без особенных изменений. Актеры быстро устают, им самим уже не хочется репрессировать или отбирать. Но в ремарках написано: отбирает, репрессирует. Приходится соответствовать, хотя и спустя рукава. Пьеса играется в последнее время так халтурно, что никто из исполнителей уже не верит ни одному собственному слову. В антрактах артисты подмигивают залу, в паузах перехихикиваются с ним. Но в зал никто из них не спускается: тот, кто побывал под софитами, никогда не вернется в темноту по доброй воле. Некоторых ссылают обратно в первые ряды (или даже на галерку), но обычно артист, уходя со сцены, исчезает в кулисах навсегда, и тьма смыкается за ним. Впрочем, публику из первых рядов это не останавливает: она по-прежнему рвется на роль Вождя Молодежи или Главного Теоретика.