Три влечения. Любовь: вчера, сегодня и завтра - Юрий Рюриков

Среди демографов, пишущих о семье, особенно выделяются труды А. Г. Вишневского, А. Г. Волкова, Л. Е. Дарского, В. И. Переведенцева, Б. Ц. Урланиса. Огромную важность для понимания биопсихологической стороны любви имеют труды наших крупнейших сексологов Г. С. Васильченко и А. М. Свядоща.

Работы этих и других ученых дают важные знания о нынешней семье, нынешнем браке. Но проблемы любви чаще всего затрагиваются в них лишь косвенно или внешне, без погружения в ее глубины (выделяются здесь только работы сексологов С. И. Голода и И. С. Кона).

Вообще после неудачного залпа середины шестидесятых годов наши философы и этики почти перестали писать о любви. В семидесятые годы о ней были написаны только две книги: двухтомная «Эволюция любви и семьи» Адо Адояна (Ереван, 1967 и 1972, на армянском языке) и «Человек любящий» Льва Литвака (Пермь, 1973). Такой неурожай – это, конечно, еще одно проявление научного невнимания к этой важнейшей области жизни.

Кое-что о поисках смысла жизни

До прошлого столетия в фокусе внимания искусства не меньше стояла частная жизнь человека, чем общественная. В XIX–XX веках центры тяжести перемещаются, и искусство все больше говорит о социальном строе, о поисках новых устоев жизни.

В последнее время оно начинает следить за новейшими социальными сдвигами, которые зарождаются в глубинных устоях общества. Нынешнее разделение труда скоро, видимо, подойдет к своим пределам, за которыми дробление уже невозможно. В подспудных слоях жизни начинают рождаться противоположные процессы. В самом развитии техники, промышленности, науки, в общественных отношениях, в сознании людей появляется тяга к синтезу, к слиянию дробящихся частиц жизни.

В нынешней системе труда прорезывается тяготение к другим полюсам. По подсчетам экономистов, число сквозных профессий в промышленности уменьшилось за последние десятилетия в несколько раз. В науке, где дробление на ячейки нарастает в последнее время лавиной, появляются и противоположные симптомы: соседние науки начинают проникать друг в друга, методы их начинают сплавляться, и это может привести в будущем к слиянию родственных наук, к образованию нескольких универсальных наук с несколькими универсальными методами.

И хотя все это – процессы далекого будущего, но уже сейчас можно заметить, что раздробившиеся на клеточки части социального организма начинают сближаться и кое-где уже сплавляются, проникают друг в друга. С этими социально-техническими процессами складывается стихийная тяга человека к широте, цельности, разносторонности жизни, и сила их от этого растет.

Между двумя этими антиподами – тягой к узости и тягой к разносторонности – возникает острая борьба. Накал ее только еще начинает нарастать, она подспудно загорается во всех областях жизни, и влияние ее на жизнь, любовь, искусство становится все более заметным.

Мир подходит сейчас к великой революции, невиданной в истории. Она будет, видимо, охватывать технику и науку, производство и быт, общественные отношения и надстройки, она станет внедряться в духовный облик человека и его социальную роль; уже сейчас она подходит к самой системе разделения труда – главному фундаменту, на котором стоит вся человеческая жизнь.

У этой революции двуединый двигатель: гуманизация всех человеческих отношений и кибернетизация всех видов человеческого труда.

Революция эта может в корне изменить весь облик земли, избавив людей от обезличенного механического труда и обезличивающих общественных связей. Она может освободить человека от непосредственной работы на машинах, от непосредственного создания продуктов, и, если это случится, это будет величайшая из земных революций.

«Царство свободы, – как говорил Маркс, – начинается в действительности лишь там, где прекращается работа, диктуемая нуждой и внешней целесообразностью, следовательно, по природе вещей оно лежит по ту сторону сферы собственно материального производства»[80].

Кибернетизация труда и позволит, видимо, человеку переложить «собственно материальное производство» на плечи сверхавтоматов, а сам он сможет отдать себя занятиям, лежащим «по ту сторону сферы собственно материального производства».

Это в корне изменит все нынешнее разделение труда между человеком и машиной, в корне изменит весь облик человека. Дробная специализация и механический труд перейдут тогда к машинам; именно машины будут совершать специализированные операции, которые делает сейчас человек, а человек сможет освободиться от пожизненного закабаления в рамках одной профессии, от узкого развития своих способностей, однобокого занятия только физическим или только умственным трудом, только производством или только управлением. Он сможет, видимо, стать универсальным специалистом, который одновременно производит духовные и материальные блага и управляет жизнью общества. Такой, видимо, и будет социальная архитектура родового существа, разностороннего и целостного человека наших идеалов.

Если этот идеал осуществится в будущем, каждый человек сможет заниматься несколькими видами деятельности, каждый, видимо, станет как бы сплавом нескольких «частичных» людей; в нем как бы сольются те свойства, которые разделены сейчас между нынешним рабочим и инженером, крестьянином и агрономом, ученым и художником.

В самой структуре человека, в самом строении мира подспудно, издалека назревают сейчас кардинальные перемены, которые, видимо, произойдут в ближайшие столетия. Со всеми этими переменами, со всей борьбой «частичности» и «разносторонности» прямо связаны и нынешние поиски смысла жизни. Но осмысливание этих перемен резко отстает от самих этих перемен, и это прямо касается любви и семьи – первородных проблем человеческой жизни.

Теперешнее наше человековедение – и художественное и научное – как будто не замечает этих назревающих сдвигов. Писатели, психологи, специалисты по этике, философы – почти никто не пытается постичь, как нынешнее состояние мира влияет на любовь людей, на их семью.

Что меняется сейчас в чувствах человека, в формах его семейной жизни? Как действует на любовь теперешняя форма семьи – хозяйственной ячейки общества? Просторно ли в ее рамках любви человека и самой его личности или эти рамки тесны ей? Сохранится ли нынешняя семья, появятся ли новые формы семьи? Или семья совсем отомрет и на смену ей придут новые, не известные нам виды человеческого сожития?

Наше человековедение мало говорит об этих поразительно важных и острых проблемах. Во многом зависит это от того, что у нас мало глубоких духовных исканий, мало настоящих философских поисков.

Раньше многие герои искусства искали веру, искали смысл жизни. Это делали и создатели их – писатели и поэты, и ученые, и философы, и общественные деятели. Они хотели понять, для чего они живут, в чем цель жизни, в чем суть человеческих идеалов. Проблемы жизни и смерти, веры и знания, человечности и жестокости мучили и волновали их. Этой духовной атмосферой была до краев переполнена и философия и литература XIX и первой трети XX века. Вспомним хотя бы людей Толстого и Достоевского, а в нашу эпоху – героев Горького и писателей двадцатых годов. Их духовные поиски были страстными и напряженными, они буквально выстрадывали свои идеалы.

А где крупные духовные искания у теперешних героев, людей второй половины века, – а значит, и у их создателей? Кто из них глубоко, на уровне века, ищет новый смысл нового этапа жизни? Кто стремится схватить и понять всю гигантскую сумму новых проблем, которые со всех сторон обступают нас на пороге атомно-кибернетического века? Неужели верно, что XIX век был веком мысли, а XX – век действия?

В недавние времена у нас как бы считали, что время духовных исканий прошло. Смысл жизни открыт, все в области духа известно, и центр тяжести перенесен теперь в сферу материальной практики. Идеи найдены, и дело теперь за тем, чтобы они становились материальной силой.

Это, конечно, не так. Новая эпоха всегда ставит новым поколениям новые задачи, и искать ответы на них должны мы сами. Человечество идет нехоженными дорогами, каждый шаг на этом пути – шаг по неизвестности, по «терра инкогнита». И из множества дорожек, на которые каждую секунду ветвится эта дорога, люди сами, на ощупь, должны то и дело выбирать ту, которая, как в лабиринте, ведет их к цели, а не в тупики.

Мир все больше начинает втягиваться сейчас в скачок – правда, вековой, долгий, – из которого он может выйти не таким, каким входил в него, – как герой старой сказки, который нырнул в кипящий котел дурачком и вышел оттуда прекрасным царевичем.

Чтобы понять эти перемены, нужно громадное духовное напряжение, нужны страстные, в полный накал, философские поиски. И тут нельзя полагаться на извозчика, который, мол, довезет. Надо самому изучать географию, самому знать, как, с кем и куда идти. Ибо только постоянные и самостоятельные поиски каждого помогут людям быстрее и безболезненней перейти из царства необходимости в царство свободы.