Обскура - Режи Дескотт

— «Психические расстройства» Эскироля. Итог сорокалетних наблюдений за пациентами в Сальпетриере, — сказал Жерар, явно пытаясь найти какую-то определенную цитату. — Эскироль первым дал определение мономании. К тому же он пишет… ага, вот, нашел: «Мономания чаще всего напрямую связана со степенью развития мыслительных способностей. Чем больше развит интеллект, чем активнее работает мозг, тем в большей степени человек подвержен мономании. Это ни в коей мере не препятствует его успехам в науках или новым изобретениям в области искусств (слова об искусстве Жерар произнес с особенным нажимом) и даже важным открытиям, если речь идет о тех сферах, где мономания не проявляется и не грозит проявиться».

— Но в тех репродукциях, о которых я говорил, она как раз цветет пышным цветом, — заметил Жан.

— Это искусственные страсти, которые зарождаются главным образом в высших слоях общества, а не в нашем скромном мирке… Ну, что ты на это скажешь? — спросил Жерар, захлопывая книгу, перед тем как отправить ее на прежнее место.

Живопись Мане, поистине революционная, в точности подходила под определение «новые изобретения в области искусств». Вместе с тем было вполне вероятно, что человек, стоящий за всеми этими преступлениями, принадлежит к высшему обществу… Внутренняя напряженность отразилась на лице Жана — оно застыло и посуровело, на губах появилась улыбка, в которой не было ничего радостного.

— Я, кажется, говорил тебе о невероятно развитом умении маскироваться, что свойственно многим больным, — продолжал Жерар. — Это в первую очередь относится к мономаньякам-убийцам, которые в большинстве случаев не обнаруживают никаких отклонений в области интеллекта, даже наоборот — их очень сложно идентифицировать как душевнобольных.

— То есть они выглядят как совершенно нормальные люди?

— Да, и вдобавок к этому, несмотря на слепой инстинкт, побуждающий их убивать, они способны предпринимать всевозможные меры предосторожности, чтобы не быть обнаруженными. Мне кажется, что в отношении нашего убийцы все признаки совпадают.

— Да, в самом деле, — кивнув, сказал Жан, не ожидавший, что эта история вызовет такой живой интерес у его друга. Из-за профессиональных пояснений Жерара он чувствовал себя в зависимом положении, что вызывало ощущение дискомфорта.

— Ну что ж, ты, можно сказать, постучался в нужную дверь. Пойдем к Бланшу и расскажем ему обо всем. Я уверен, это его заинтересует.

Жерар встал. В его предложении не было ничего странного, однако Жан с удивлением понял, что колеблется. Хотя, действительно, кто мог бы в данной ситуации помочь им лучше Бланша? Так откуда вдруг это внезапное замешательство? Раздраженный собственной нерешительностью, он поднялся и первым вышел из комнаты. Спускаясь с Жераром по лестнице, Жан обратил внимание, что под ногами его друга не скрипнула ни одна ступенька. Несмотря на свои габариты, Жерар двигался легко и изящно, словно танцор.

Они молча пересекли парк, ориентируясь по освещенным окнам на первом этаже особняка. Сколько раз во время учебы они точно так же шли по ночным парижским улицам, возвращаясь с дежурства в больнице, или из бистро, или с домашней вечеринки у кого-то из однокурсников, где полночи строили планы на будущее?..

Это будущее наступило, и вот теперь честолюбивый психиатр живет в бывшей каморке кучера, на которую сменил каюту рыболовного судна, а терапевт, наивно мечтавший побеждать смертельные болезни, с утра до вечера принимает больных, которым в большинстве случаев почти ничем не может помочь…

Они поднялись по ступенькам наружной лестницы и оказались на террасе. Сквозь окна-двери Жан увидел небольшую группу людей, собравшихся в гостиной, среди которых он узнал женщину с пчелами и охотника на крыс. Однако женщина, считавшая себя лошадью, в этом бестиарии отсутствовала — должно быть, лежала в закрытой ванне. Если только не убегала от санитаров — может быть, именно ее, облаченную в длинную рубашку, он недавно видел в парке. Что касается остальных, с первого взгляда нельзя было заметить в их поведении ничего странного. У них был вид светских людей, которых лишь что-то очень серьезное может заставить выйти за привычные рамки, в которых проходит их жизнь. Скорее уж это он и Жерар сейчас выглядели подозрительно: чужаки, собирающиеся вторгнуться в мир, который им не принадлежит.

Жан продолжал смотреть на этих мужчин и женщин, благородных на вид, элегантно одетых, держащихся очень прямо. Они пили разные напитки, играли в шахматы или в триктрак; потом одна из них села за рояль. Но Жан не мог не думать о том, что женщина с крепко сжатыми губами воображает, будто во рту у нее пчелиный рой, а мужчина, изредка бросающий вокруг себя настороженные взгляды, замечает снующих повсюду крыс, видимых только ему одному.

— Что-то я не вижу Бланша, — проговорил Жерар. — Должно быть, он у себя в кабинете. Пошли.

Он толкнул дверь, и они оба вошли в вестибюль, а оттуда сразу направились в кабинет главы клиники.

— А кстати, — сказал Жерар, уже собираясь постучать в дверь, — ты говорил, что у всех жертв был один и тот же тип внешности, но не сказал какой именно.

— Примерно такой, как у Сибиллы.

Это был ответ, первым пришедший на ум Жану.

Приглашение войти, донесшееся из-за двери кабинета, помешало Жерару немедленно отреагировать на эту новость — но взгляд его был достаточно красноречив.

Эмиль Бланш, сидящий за письменным столом, вопросительно смотрел на двух молодых медиков, явно недоумевая, что могло от него понадобиться его ассистенту в столь поздний час. Жерар уже предупредил друга, что его патрон не любит сюрпризов и вообще ничего непредвиденного — скорее всего, потому, что ему и без того хватало неожиданностей с пациентами, так что вне работы (которая, впрочем, и составляла суть его жизни) он предпочитал не сталкиваться с подобными вещами.

На вид ему было лет шестьдесят с небольшим, и даже вблизи он все еще был похож на собственный портрет работы Роллера — во всяком случае, выражение лица и осанка были те же самые. Первое общее впечатление от его личности также соответствовало тому, что удалось передать художнику в портрете: трезвомыслящий и, может быть, даже несколько приземленный человек, чьей единственной слабостью является любовь к почестям и пристрастие к высшему обществу (к которому и принадлежало большинство его пациентов).

— Если бы не моя супруга, «Завтрак на траве» находился бы сейчас в этих стенах, — заметил он, выслушав сперва Жерара, затем Жана. — Я даже распорядился привезти картину сюда, чтобы подыскать для нее наиболее подходящее место. Но моя жена нашла сюжет слишком неподобающим, чтобы вешать подобную картину в столовой. Должен сознаться, я много раз об этом сожалел, потому что эта картина — настоящий шедевр. Но, как вы понимаете, тем интереснее для меня ваша история.

Взгляд его в этот момент был устремлен на фотографию юного наездника в костюме из шотландки. Жан решил, что это сын Бланша, еще днем, когда вместе с Жераром сюда заходил. От друга он узнал, что у сына Бланша, Жозефа, случился приступ острого аппендицита во время верховой прогулки в Булонском лесу, и спустя несколько дней он умер от перитонита. Это произошло семнадцать лет назад, в 1868 году.

Сейчас у Жана было ощущение, что он находится в опасной близости от разгадки тайны и яркий свет истины грозит его ослепить. Однако любопытно, как этот человек, в одиночку несущий бремя стольких чужих судеб, может столь самозабвенно погружаться в созерцание фотографии, на которой изображен его давно умерший сын. Для чего? Может быть, это источник, из которого он черпает силы, чтобы продолжать свой путь и выдерживать свой тяжкий груз — клинику, учеников, пациентов с неудавшимися или полностью разбитыми жизнями, оказавшихся в этом на первый взгляд райском уголке?..

Оба молодых мужчины хранили молчание, ожидая, пока заговорит мэтр. Но взгляд Бланша был по-прежнему затуманен глубокой печалью. Что могло родиться из этих переживаний? Внезапная догадка, озарение? Жан мог только гадать, удивленный таким состоянием собеседника, пришедшим на смену его недавнему оживлению и явному интересу к рассказанной истории, особенно после упоминания картины Мане. Но, может быть, Бланш, руководствуясь своим опытом и умением составлять психологические портреты душевнобольных, и впрямь сможет выйти на след убийцы?

Жан перевел взгляд с Бланша на его портрет, потом на отпечаток пальца убийцы Троппмана. Когда он обводил глазами папки, громоздившиеся повсюду, Бланш неожиданно прервал молчание.

— Прошу меня извинить, — сказал он, обращаясь к Жану со смущенной улыбкой человека, застигнутого в минуту слабости. — Итак, из вашего рассказа следуют несколько вещей. Мане мертв, но ваш убийца по-прежнему гонится за его призраком, за его талантом. Хотя вернее будет сказать — из-за отсутствия таланта, поскольку именно в этом дело. Это отсутствие таланта и, тем не менее, признание со стороны публики — вот что не дает ему покоя и заставляет терять рассудок.