Холод черемухи - Ирина Муравьева

– Да нет! Ну, ещё не курю! – с досадой и в то же время смеясь, воскликнула Дина. – Но пробовала, мне понравилось. Летишь! О-ля-ля! А вокруг облака, облака! И тоже летят! Потом начинает сверкать, а потом чернота, проваливаешься куда-то, но весело! Страшно и весело! Чудо!

– Дина!

– Да я не об этом! Не перебивай меня! Видишь, я пьяная? Сейчас вот засну, будешь знать! Он пришёл на репетицию. А знаешь, какие у нас репетиции? По три, по четыре часа и всё без перерыва! А мы же голодные, нам же есть хочется! И зима, холод собачий! Багратионыч ведь ненормальный. Нет, правда, без шуток: совсем сумасшедший. У него – все врачи говорят – рак. Знаешь, есть такая болезнь? От неё никто не вылечивается и все сразу умирают. А он не знает, что ему осталось-то, может, один только год, а может быть, даже и меньше. Понюхает своего порошочка, глаза закроет и сразу – румяный, счастливый! Сидит в жениной шубе, в двух платках, – у него уж небось после всех его операций и кровь-то не движется, – ноги в валенках, руки в варежках. «Играйте мне праздник! Играйте мне солнце! Играйте мне радость!» А у нас зуб на зуб не попадает!

– Ну, дальше про этого… И не отвлекайся.

– Про этого? Ладно. Могу и про этого. Мы репетируем, стараемся, и вдруг они входят. И этот мой с ними. У него, Татка, глаза тоже сумасшедшие: пустые. Но это если только его уже хорошо знаешь, тогда и видишь, что они пустые. А если не знаешь, то кажется: тёмные, бездонные. Смотришь, смотришь, и голова начинает кружиться… Он подошёл ко мне и говорит: «Мне кажется, что вам пора отдохнуть». А я смутилась ужасно, хоть сквозь землю провалиться! Курить у тебя здесь нельзя? Или можно?

– Какое: курить? Здесь ребёнок!

– Ну ладно. Нельзя так нельзя. Я стою перед ним красная, но глаз не опускаю. Он говорит: «Пойдёмте покурим». Выходим из зала, стоим на лестнице. Он на меня смотрит, как на чучело в музее, и ничего не говорит! Совсем ничего!

– А ты что?

– И я ничего. И вдруг с меня всё начало падать.

– Как это?

– Не знаю. Сначала обручальное кольцо упало, потом цепочка, Колин подарок, потом трусы начали сами сползать, еле подхватила! Прижала рукой через платье и стою, боюсь пошевелиться.

– А он?

– Говорю тебе: ничего! Курит и смотрит как-то даже в сторону, мимо. Докурил и говорит: «Вы во сколько освобождаетесь?» Я говорю: «В четыре.» – «Мой шофёр может за вами заехать». – «Зачем?» – «Привезёт вас ко мне. Мы с вами поужинаем вместе. Согласны?»

Таня вздрогнула под одеялом:

– Я ни за что бы к нему не поехала!

– Ты? – презрительно спросила сестра. – Да ты побежала бы, Татка! Я-то холодная, меня не растормошишь, вон спроси у Николая Михайловича! Тот от отчаяния стихи читает: «О сколь милее ты, смиренница моя! И как мучительно тобою счастлив я!» Знаешь, о чём это? О том, как женщине ничего не нужно, лишь бы её в покое оставили! А ты – горячая, ты – другое дело! Ты вон от убитого Шатерникова младенца умудрилась родить, Александру Сергеевичу своему так давеча посочувствовала, что чуть на тот свет не отправилась! С тифом слегла! Он знает хоть, что с тобой, где ты?

– Молчи! Не хочу!

Дина вдруг схватилась за голову и зарыдала:

– О Господи! Как же мне плохо! Даже ты, Татка, даже ты…

– Не смей здесь рыдать! – оборвала Таня. – Илюшу разбудишь! Кому сейчас весело? Мне, что ли, весело? Волчаниновым, думаешь, весело? Ольга на базаре пирожками торгует! Мать слегла, о брате я не говорю…

Дина вытерла слёзы обеими руками.

– Да, верно: поплакали, хватит. Я тебе в двух словах расскажу. А раньше, учти, и сказать было некогда: ты же болела! Как я боялась, что ты помрёшь! Няня сидит на своей перине, причитает: «Помрёт наша Танечка! Ой, сердце чует!» У нас уже тогда и молоко в доме появилось, и шоколад, даже сардины, – да, даже сардины! – а ты губы сжала, не ешь, пить не хочешь! Горишь вся, притронуться страшно!

– Откуда сардины-то вдруг появились? – тихо спросила Таня.

Дина порывисто вздохнула.

– Смотри: а ведь я протрезвела! Откуда сардины? Танюра, он маг, понимаешь? Ты думаешь, это вот «я»? – Дина размашистым жестом ударила себя в грудь. – Какое там «я»? Он у меня всё отобрал: и волю, и мысли, и всё. И с самого первого дня! Привёз меня шофер. В квартире блестит всё. Я книг столько в жизни не видела! Стол накрыт. На столе… Ну, лучше не спрашивай! В наше-то время! Едим, вино пьём. У меня кусок в горло не лезет. Он спрашивает: «Что это вы так скромно? Вы разве не проголодались?» Я говорю: «Очень проголодалась. Но у меня дома сейчас тоже, наверное, ужинают, оладьи из гнилой картошки едят». Он сразу нахмурился: «Я позабочусь». А ты меня знаешь: я ведь всегда сразу говорю, что в голову приходит, два раза не думаю! Я говорю: «Вы меня своей любовницей собираетесь сделать, Алексей Валерьянович? Иначе бы не обещали, наверное!» А он говорит: «Мне, Дина Ивановна, женщины не нужны! Я другими вещами интересуюсь». И объяснил, почему его большевики на работу взяли, откуда все эти богатства, квартира и всё это… И просто так, знаешь? Вдруг взял да и всё рассказал. Я говорю: «Но вы-то зачем им?»

Она замолчала, блестящие глаза её заметались по комнате.

– И что он ответил? – испуганно прошептала Таня.

– Какие мы все глупые, Тата! Мы ведь самого главного не понимаем! Ты думаешь, что большевики – это просто так? Шваль какая-то, да? Нет, он объяснил! Только у меня голова совсем слабая сегодня, зря я столько коньяку выпила, я пить не умею! Не смогу тебе толком пересказать. Но он говорит, что большевики – это и есть приход Антихриста. Да! Что ты так смотришь? Он сказал: «Вы знаете, что такое конец света?» Но я, конечно, не помню, я Библию совсем не знаю. Он говорит: «Общего для всех людей конца света не будет. У каждого человека, у каждого народа – свой конец света». Я говорю: «Так мы, значит, все умрём?» – «Для этого, – говорит, – даже и умирать необязательно». И что-то ещё объяснил. Ну, неважно! Тогда я его спросила: «А как же народ?» И он засмеялся: «Наш народ про самого себя так сказал, что точнее не бывает: «Из нас, как из дерева: и дубина, и икона».

– Я не поняла: зачем он всё-таки большевикам? – прижавшись губами к Илюшиным волосам, пробормотала Таня.

– Зачем? Они же боятся! Боятся, что всех их убьют. Не верят друг другу. Им тоже ведь нужно спасаться! То ли на Север бежать, то ли на Тибет, то ли под землю уйти! И там тоже что-то построить, какие-то жуткие тюрьмы! Сейчас они других убивают, а потом друг друга начнут убивать. Он мне сказал, что среди них такие есть, которые и в другие миры верят. Но не так, как мы привыкли, не в Царство Божие, а в какие-то другие миры! А он ведь про это всё знает. Он маг. И по звёздам умеет читать.

– Откуда ты знаешь, что не шарлатан? – Таня подняла голову. Лицо её горело.

– Я знаю, – ответила Дина

– Откуда ты знаешь?

– Он на мне свою силу проверяет. Вот откуда. Он сразу сказал, в первый вечер: «Вы очень упрямая, Дина Ивановна, у вас невероятная воля. Хотите со мной поработать?» – Она словно вспомнила о чём-то, лицо её потемнело на фоне белой подушки. – Только больше меня ни о чем не спрашивай! Я тебе ни слова не скажу! И не смотри на меня! Что ты на меня так смотришь? Хочешь, чтобы я из дому ушла? Я уйду! Я ведь тебе сказала, что очень на маму похожа! Не смей на меня так смотреть!

– Да я не смотрю! Голубчик ты мой! И спрашивать тоже не буду! Ты только не мучайся так! Ты всех нас спасла! Ты ведь всех нас спасаешь!

Дина уткнулась лицом в её плечо.

– Тата! Я ни маму, ни папу, ни Колю – никого! – даже наполовину, на сотую долю так не люблю, как тебя! А ты от меня всё скрываешь. Ты об Александре Сергеиче знаешь что-нибудь?

– Почти ничего. – И Таня тихо заплакала, стащила с обритой головы шапочку, вытерла ею глаза. – Он мне передал записку позавчера. Зашёл к нам сюда, подниматься не стал и сунул записку Алисе.

Дина развернула клочок бумаги, близко поднесла к глазам. Написано было: «Я в ужасе».

– Сын его там? – поежилась Дина.

– Да.

– Татка, я знаешь что слышала? Мне Алексей Валерьянович говорил. У них можно человека выкупить!

– Как: выкупить?

– Ну, как выкупают?

Таня рывком села на кровати.

– Я пойду к нему! Он ведь этого, наверное, не знает!

– Не ходи никуда! Ты и не дойдёшь, свалишься по дороге! Я поговорю с Алексеем Валерьяновичем. Задам ему один вопрос. Он сам ведь сказал мне…

– Что?

Обеими руками Дина подняла над головой свои огромные запутанные волосы.

– Что я – это вся его жизнь.

И так тихо, так страстно и уверенно произнесла она эти слова, так просияло в темноте её вдруг ставшее жадным и даже слегка сумасшедшим лицо, что Таня испуганно вздрогнула.

Когда же, наконец, за её младшей сестрой, которую она первый раз в жизни увидела пьяной и испугалась этого почти так, как если бы вдруг увидела её раненой или мёртвой, захлопнулась дверь, Таня подошла к окну, откинула занавеску и в тусклом свете единственного на весь переулок фонаря ещё раз прочла: «Я в ужасе». Она стиснула зубы, зажмурилась. Как хорошо было, когда она начала уже выздоравливать и душа её ничего не хотела ни знать, ни помнить! И как дымно, как странно путались в голове мысли, – нет, даже не мысли, одни их обрывки, из которых невозможно было связать даже самого простого узора! Она помнила, что первое, что ей хотелось сделать, когда болезнь отступила от неё, это спросить у тех, кто радовался тому, что она выжила, и ухаживал за ней: заметили ли они, что все эти три недели её не было здесь, с ними? Они ухаживали за ней и спасали её тело, которое то сухо горело, то покрывалось испариной, и ноги её отекали, и сердце останавливалось, и мелкая, как бузина, сыпь осыпала живот, – они спасали это тело, которое, оказывается, само по себе ничего и не значило, потому что душа, испугавшись того, что происходило с ним, как будто бы сразу куда-то исчезла и вместе с собой унесла и всё то, что было действительно Таней: и страх за ребёнка, и страх за отца, и любовь к Александру Сергеичу, и колкую нежность к уехавшей матери, которая перемежалась с обидой, и много всего, очень много, что к телу её вовсе не относилось…