Холод черемухи - Ирина Муравьева

– Ох, Константин Сергеевич! Купеческий ум, оборотистый! – засмеялась Каралли. – Тот ложного шага не сделает! Великий актёр, величайший! И Васька Качалов не промах!

– Я хотел попроситься к ним в труппу и с ними вернуться.

– Не надо! – вдруг страстно сказала Каралли. – Коля, родной мой, голубчик мой, только не возвращайтесь в Россию! Это чума, Коля! Оттуда сейчас бежать нужно, выползать оттуда, людей на руках выносить! Вы ей там не поможете, вы всех их погубите! Или вы, Коля, думаете, что подвал, где расстреливают по двести человек за день, это сказка? Газетам не верите, так хоть людей послушайте!

– Хорошо, я ей напишу, – пробормотал Николай Михайлович. – Вы правы, наверное. Я напишу и Христом Богом буду умолять её.

У него вдруг мелко задрожало лицо.

– Я буду умолять её, совру ей, что болен смертельно, я на всё пойду, лишь бы она послушалась!

Каралли задумчиво покачала головой:

– Там ведь у них маленький мальчик, вы мне говорили?

– Да, сын сестры Тани.

– В газетах писали недавно, что большевики собираются всех детей до семилетнего возраста вырезать, чтобы никакой памяти о том, что сейчас происходит, у детей не осталось.

– Но это ведь бред! – содрогнулся Форгерер.

– Конечно, на то и газеты! Но вы напишите в письме, что о ребёнке они обязаны подумать. Что ждёт там этого ребёнка? А он из дворянской семьи, между прочим!

Ребёнок из дворянской семьи спал, и мама его лежала рядом – она опять была рядом, и сегодня ему наконец-то сказали, что мама выздоровела и можно пойти к ней и даже обняться, – мама лежала рядом, вся заплаканная и почему-то в шапочке, похожей на ту, в которой ходила купаться в купальню, когда они, кажется, жили на даче, но он был тогда слишком мал и шапочку эту почти не запомнил. Они лежали рядом на маминой кровати, его лоб прижимался к её плечу, и мама то и дело поворачивала голову и целовала его в затылок. Он спал и почти не чувствовал её губ, зато сильно чувствовал тепло, которое насквозь пронизывало его сон, и помнил, что этим теплом была мама, лежащая рядом и всё ещё плачущая.

В самой середине сна он вдруг тоже заплакал, и это случилось потому, что ему приснилась девочка, которую они с Алисой видели вчера в сквере, и девочка поразила его тем, что не шла, как все люди, ногами, а ныряла на больших костылях, которые держала в обеих руках, упираясь в них и вскидывая очень острые плечи, под которыми торчали чёрные набалдашники этих её костылей, и, поравнявшись с ними, она внимательно, ласково и горько посмотрела на него своими очень ясными тёмно-карими глазами. И так посмотрела, что у него в душе перевернулось что-то, хотя он не понял: зачем, отчего, и знать ничего он не знал о душе, поскольку и слово «душа» ему не попадалось.

А мама, услышав, что он плачет, крепко обняла его – ещё крепче – и начала тихо раскачиваться вместе с ним и еле слышно бормотать ту песенку, которую он хорошо помнил:

Молодец ты будешь с видуИ казак душой,Провожать тебя я выйду,Ты махнёшь рукой!

И девочка сразу исчезла, а сон стал густым, светло-жёлтым, просторным.

И тут ворвалась, вся холодная, Дина и тут же залезла к ним под одеяло.

– Весна, а смотри: холодрыга какая!

– Тише! – прошептала Таня. – Ты так топаешь, что весь дом дрожит!

– Танька, какое счастье, что ты опять в здравом рассудке! Ей-богу, я думала, что ты так и останешься!

Таня показала глазами на Илюшу:

– А с ним что бы было?

– Вырастили бы! – присвистнула Дина. – Ты обедала?

Таня покраснела в темноте:

– Откуда у нас эта рыба, котлеты?

Дина вытянулась на кровати и руки закинула за голову.

– Я вас люблю, хоть я бешусь, хоть это труд и стыд напрасный, и в этой глупости несчастной у ваших ног я признаюсь!

Таня всмотрелась в её сильно и бессмысленно блестящие глаза.

– А ну подыши на меня!

– Да что дышать? Пьяная я, Господи, в дым я пьяная! Тебе ещё дышать нужно? Ну, дышу!

И сестра, широко раскрыв рот, задышала на Таню ароматным алкоголем.

– Где ты была? – отворачиваясь, спросила Таня.

– Татка, подожди! – зашептала Дина и быстро несколько раз поцеловала Таню в плечо. – Я вот думаю: что это за жизнь у нас, а? У тебя и у меня? Мать какая-то безумная, ей-богу! Сначала тебя бросила, потом меня бросила, и где она теперь, кто ей целует пальцы, мы с тобой даже и не знаем! Одно письмо в год: «Ах, милые доченьки!»

– Что ты гадости говоришь? – сморщилась Таня. – Какие сейчас письма? Бог знает, увидимся ли…

– А ну её, право! – пьяным смехом засмеялась Дина и тут же зажала рот рукой. – Я её раньше так любила, так любила! В детстве, бывало, она меня уложит спать и заходит в нашу с нянькой комнату на ночь меня перекрестить. А они с отцом каждый вечер куда-то уезжали: то в театр, то в гости. Она войдёт, вся разодетая, элегантная такая, что у меня от восторга горло перехватывало, – над губой эта её родинка, лицо молодое, узенькое, ресницы, чёлочка, а смотрит уже невнимательно, не обо мне уже думает, а о том, как вот она сейчас отцу покажется, и он ахнет…

– Она же из-за тебя, из-за твоего ревматизма, – возмутилась Таня, – они же с твоим отцом и жили тогда за границей только для тебя! Так что ты тогда говоришь?

– Ой, Татка, какая ты прелесть! Из-за моего ревматизма? Да у меня в три года никакого ревматизма уже и в помине не было! Вылечили! Мы в Биаррице его оставили! На тамошнем солнце!

Таня привстала на кровати.

– Ложись! – Дина сильной рукой уложила её обратно. – Я бы тебе в жизни этого не сказала! Но я сегодня пьяная, сегодня мне всё можно! Знаешь такую песню: «Ты едешь пьяная и очень бледная по тёмной улице совсем одна»? Или, может быть, это какая-то другая песня, а я слов не знаю…

– Ну что ты сейчас наврала? – прошептала Таня. – Про маму? Ведь ты наврала!

– Нисколько не вру, помолчи! – огрызнулась Дина. – Она там сидела, на этих курортах, потому что ей нужно было убежать ото всего! От тебя, от твоего отца, от своей совести! Ей трудно было жить с вами в одном городе в то время, как она давно в другой семье, с другим ребёнком, с другим мужем! А ты подрастала, у тебя глазки такие уже становились… Ну, как? Вопросительные! Вот именно: вопросительные! Она ведь всегда убегала. Сначала от твоего отца к моему, потом, когда мой отец умер, она от страха, что одна, опять к твоему бросилась, потом, когда революция началась, убежала в Финляндию – теперь уже ото всех: от тебя, от меня, от Илюшки даже, хотя очень ахала: «Мальчик, наш мальчик!»

– Замолчи!

– Я и молчу. – Дина закрыла глаза. – И больше тебе скажу: я на неё очень похожа. Ты, Татка, другая, ты в своего отца пошла и в Алису Юльевну. Этих можно на кусочки разрезать, они свой долг выполнят, а мы с мамочкой нежные, мы из другой породы, понимаешь? Нам знаешь что нужно? Не знаешь?

– Что? – отворачиваясь от её тяжелого дыхания, спросила Таня.

– Одно только нужно нам: счастье! Я про себя знаю, что я ничего не смогу вытерпеть, совсем ничего! Я всего боюсь! Это только кажется, что я такая бесстрашная, а я хуже Илюшки! И я совсем не могу, чтобы меня не любили, понимаешь? Чтобы мужчины меня не любили!

– Но Форгерер ведь тебя любит…

– Ах, Колечка мой? Да, он меня любит, но мне-то всё мало, всё мало! Я, Татка, скоро умру, поэтому мне всего мало! Я сумасшедшая, и в театр меня взяли потому, что я сумасшедшая! В театре таких очень ценят. Какая из меня актриса? Я шагу ступить не умею! Ну, может быть, шаг-то умею, а вот петь не могу, мне вообще медведь на ухо наступил, а там все умеют! Там все заливаются! «Ты едешь пьяна-а-ая и о-о-очень бледна-а-ая…»

Она закашлялась и засмеялась.

– Да что с тобой, Ди-ина! – Таня затрясла её за плечо. – Ну, ты мне скажи всё, как есть! Ну, Динка, голубка! Я, ей-богу, сейчас папу с Алисой позову!

– Папа в больнице, а Алиса спит сном праведницы, её не добудишься. Ляг. Вот так. Прижмись ко мне, обними меня. Татка, мне страшно. Я сейчас закричу, до того мне страшно.

– Ты видела что-нибудь? Слышала?

– Татка, ты знаешь: пока ты болела, я познакомилась с одним человеком?

Таня опустила глаза.

– Алиса сказала мне. Она сказала, что он какой-то большой начальник, и поэтому у нас теперь вся эта еда…

Дина хрипло засмеялась прямо в ухо сестры, прикрытое купальной шапочкой.

– Какая ты, Татка, смешная! Обритая! Ты без своих кос выглядишь как беспризорник. Их отлавливают на улице и сдают в детприёмник, там бреют и бьют. Кормить почти не кормят, самим не хватает, на улицу не выпускают. Они все убегают, конечно, при первой возможности! А что это я о беспризорниках вдруг заговорила? Не помню… А, ладно! Неважно. Алиса тебе говорила? Да что она знает, Алиса?

– Ну, ты мне скажи.

– Татка! Я такая грешная, такая тёмная, дурная! Ты таких и в глаза не видывала! Я гашиш курю.

Таня прижала ко рту обе ладони, глаза её почернели.

– Да нет! Ну, ещё не курю! – с досадой и в то же время смеясь, воскликнула Дина. – Но пробовала, мне понравилось. Летишь! О-ля-ля! А вокруг облака, облака! И тоже летят! Потом начинает сверкать, а потом чернота, проваливаешься куда-то, но весело! Страшно и весело! Чудо!