Дневники - ЭДУАРД КУЗНЕЦОВ

21.5. Я в «Столыпине». Мой маршрут: Горький – Рузаевка – Потьма – поселок Ударный. Спецвагон для перевозки з/к – «столыпинский вагон», как его зовут, или просто «Столыпин» – обычный, если смотреть извне, вагон – разве что разглядишь решетку за техническими стеклами окон да удивишься, что другая сторона вагона и вовсе глухая. Внутри купе превращены в камеры с решетчатыми дверьми, а вдоль окон оставлен проход для конвоя. Все, как и четыре года назад, когда я в последний раз шел по этапу. Чуть-чуть пожив в «общей зоне» (или на «общем режиме» – так некоторые з/к, те, что на вопрос: «Сколько тебе еще сидеть?», – отвечают: «До конца советской власти», – иронически называют внелагерную зону – воля), как-то перестаешь верить в реальность неолитературенного тюремного быта или уж во всяком случае кажется, что многое должно как-то измениться, не может быть, чтобы все было по-прежнему, столь же омерзительно. И вот…

«Столыпин» рассчитан человек на пятьдесят, нас же, по словам конвоя, 87. Но мне-то не тесно – я один в купе: как государственный преступник, во-первых, как особорежимник, во-вторых (впрочем, последнее не очень строго блюдется). До Горького 3-е суток езды. Нас то и дело отцепляют, загоняют в тупики, где мы простаиваем часами – «Столыпин» подчиняется особому графику движения: он обслуживает тюрьмы и лагеря; на остановках не женщины с цветами толпятся у дверей, а автоматчики с овчарками, каждой из которых больше скармливают мяса, чем полусотне з/к.

22.5. День другой. Пишу, пока поезд стоит. Конвой попался на удивление приличный: не беспредельничает, безотказно поит водой всех желающих, выпускает в туалет и закрывает окна только на остановках. Поэтому и скандалов, таких привычно безобразных, почти нет. Тон задает белобрысый сержант – лет 25, энергичный и неглупый. У него четко отработан подход к арестантской братии. «Ну что, бабоньки? – говорит он, благодушно похлопывая по кобуре пистолета на поясе. – Чего разорались? Воды? Сейчас устроим».

Всего три дня тому в «Известиях» появилась очередная статейка о нашем деле. Сержант, узнав, что я «тот самый Кузнецов», всякую свободную минуту торчит у моей двери – выспрашивает подробности. Газетам он, как выяснилось, не верит. Такой конвойный – первый на моем арестантском веку. Обычно это весьма агрессивные и темные парни – чаще всего из Средней Азии. В постоянных стычках с з/к они быстро наглеют, обретают вкус к безнаказности любых действий, вымогают у з/к деньги, вещи, избивают их по всякому поводу, любят хвататься за оружие, не брезгают ни самими арестантками, ни сутенерским заработком на них…

Круглые сутки гвалт, дым коромыслом… Как всегда, все виды вагонных прелюбодеяний: вербальная мастурбация, эксгибиционизм, стриптизы при всяком мало-мальски удобном случае… Откуда-то из дальнего конца вагона каждые 2-3 часа доносится громкое откашливание, и потом весь гам перекрывает глухой размеренный голос. Текст один и тот же: «Девки! Готовсь! – не кричит, а протяжно выговаривает он. – Сейчас иду. На оправку… Девки! Не есть! Сейчас вот попрошусь у начальника. Уж вы ее мне покажите. Чтоб как на ладони… Расчеши, значит… Чтоб видать, как, значит, на ладони. 13 лет не видел. Уж и забыл… 13 лет под собой человечины не чуял…» Тут включается какая-нибудь «воровайка» (она же «крадунья»): «Чего тебе показывать, петух задроченный! Пользы от тебя что?» «Не-е, я еще могу, – ничуть не смущаясь, уверяет тот. – Меня подкормить… Разок в неделю так еще отдеру, что держись только».

В соседнем купе какой-то блатарь повествует: «Откинулся я от хозяина, выпуливаюсь на свободку – на мне лепень стального цвета, колеса – кофе с молоком. В поезде делаю полковника за штуку, дальше – больше. Приезжаю в Питер – с бана на Пан, шкуры так и вьются… Потащил я одну шкуреху в Шворинский тупик, тут какой-то фуцин привязался – побил я его вроде… Просыпаюсь – что такое? Опять Кресты!» Все те же истории, десятки раз слышанные, раздражающие своей стереотипностью, цинизмом сексуально-уголовных откровений, цинизмом как обязательным компонентом любых рассказов о себе. И ничего он, видит Бог, не прикрывает – за оболочкой цинизма прячется цинизм же. Это не каторжники из «Мертвого дома», отвергнутые государством, но оставшиеся в лоне церкви – ни она от них не отказывалась, ни они от нее не отрекались, даже и в преступлении. Это советские заключенные – от христианской морали их отучили, а так называемую коммунистическую мораль они легко перетолковывают на уголовный лад (Божьи заповеди, повседневно преступаемые даже и самим клиром, все же не теряют своей истинности в глазах рядового прихожанина; моральные же заповеди, декретируемые правящей партией, не могут быть нарушены членами этой партии без того, чтобы не провоцировать активный имморализм).

Вот еще образчики арестантских историй. «Пошел я на «Чапаева». Рядом чернобурка, жмется ко мне. Ну, проводила до дому. Зайди, говорит. Муж в командировке – полковник (прокурор, капитан дальнего плавания или летчик). Она мне коньячку на стол, колбасы краковской вот такими кусками нарезала, банку баклажанной икры… Живу у нее день, другой… Она мне, сука, каждый день макароны с котлетами жарит, книжку показывает – 60 тысяч, – живи, говорит, со мной. – «Ну и что же ты?» – спрашивает кто-нибудь. «А на что она мне? – презрительно цедит тот. – Что я х…-то на помойке что ли подобрал? Лучше я под забором подохну – свобода дороже! Ну забрал там у нее, что можно было – тряпки там всякие, а донесешь, говорю, так я на суде расскажу, чтоб муж твой знал, как ты, тварь, ноги мне на плечи задирала».

«Этот раз я от души погулял – 3 месяца на воле проторчал, – рассказывает другой. – Ну чё, откинулся от хозяина, приезжаю по направлению – сразу милодию, конечно. Проколи, говорю, начальник, воровать не буду – завязал. А он мне, как ты, дескать, разговариваешь со мной? Чё я ему буду, как комсюк что ли, лепетать – я ему на нашем рыбьем языке, так, мол, и так… Зачем ты мне нужен, говорит, ты, говорит, хитрый, а у меня тут милиционеры народ простой, деревенский. Пусть они лучше пиво пьют в рабочее время, а то лови тебя… Ну ладно, качу я в Питер, молотим мы там с одним хлопцем хату, гуляем… И надо же мне было переться по пьянке домой – жена, два спиногрыза сопливых!… Галька мне на другой день мораль читать: работай, дескать, живи честно, человек человеку товарищ и брат… Ах ты, шкуреха, я ей, че-е-естно! А на какие башли ты мне посылки в лагерь посылала? Да ты хотя бы раз в году приходила с работы без клубка шерсти? Ты, говорю, как мой хозяин: «Трудитесь, хлопцы, живите честно!» – а сам пол производства растащил. Знаю я, что такое по-вашему честно: паши с утра до ночи и воруй потихоньку-помаленьку, чтобы не сгореть… Да я, говорю, в тыщу раз меньше вашего ворую – вы, честные! Только мне, чтоб сразу, а вы – крысы!… Ну слово за слово, хуем по столу – врезал я ей промеж рог и ушел. Где бы, думаю, кирнуть с горя? Время около двух ночи, все закрыто, пока до бана дойдешь – там ресторан ночной – ногу по самую жопу стопчешь… Смотрю, мужик плетется – бухой, в авоське бутылка водяры да помидоры. Я его кирпичом по тыкве и на хода, а тут два мусора как раз… Червончик заработал…»