Дневники - ЭДУАРД КУЗНЕЦОВ

«Уж не считаете ли вы меня лакировщиком советской действительности?» – завелся было я, но только начал многозначительно о том, что важно не сегодняшнее количество политзаключенных, а постоянно наличествующая потенция многомиллионных концлагерей, когда наши вожди сочтут то нужным, – как тихонько приотворилась дверь и корпусной, за спиной которого маячили физиономии нескольких надзирателей, скомандовал громким шепотом: «Кузнецов, руки назад, за мной! – и тут же одному из надзирателей в коридоре, – Собери его вещи». Сунув в карман пачку «Памира», я шагнул к двери. «Ну, на всякий случай прощайте», – обернулся я к Алексею Ильичу – ни слова, ни кивка головою в ответ. Мелькнула мысль, что все это не более, как кошмарный сон: сводчатый потолок, новогодняя ночь, прилипший к стене комок испуганной плоти, вцепившиеся в отворот белой рубахи пальцы, страх и напряженное ожидание за стеклами очков на мясистом носу, розовые прыщи на квадратной физиономии корпусного… Но почему же без наручников?

Не помню ни сердцебиений, ни мыслей – кто-то другой, не я, неторопливо шел по коридору, заложив руки за спину, стараясь не наступать на пятки переднему надзирателю, не сталкиваться плечами с боковыми и не путаться в ногах у заднего. 4-й этаж, 3-й… Если минуем 2-й, значит… что?

Остановились на 2-м, повернули налево – к кабинету начальника следственного изолятора. Я ожил. Майор Круглов, тяжело поднявшись из-за стола, торжественно объявил: «По отношению к вам проявлен акт гуманности: смертную казнь вам заменили 15-ю годами заключения в лагерях особого режима. Поздравляю с Новым годом. Чего вы тут нашли смешного?» – сурово спросил он. Я, право, не смеялся – не знаю, что ему почудилось? Я почти не видел его, едва сдерживая слезы унижения и бешеной ненависти – к себе, ко всей этой разыгранной по чекистским нотам комедии с приговором, с новогодним подарком Деда Мороза в синих погонах… «Вы, кажется, недовольны?» – насмешливо протянул майор. Мелькнула мысль, что он подозревает рисовку. Скорее в камеру – закурить и молчать. «Грязная игра, начальник, – пробормотал я. – Какой еще гуманный акт? Это же не помилование. Признали первый приговор несправедливым и только… Дымшицу тоже заменили?» «Конечно…» «Разрешите идти?» «Да-а, – покачал он головой, подчеркнуто внимательно окидывая меня взглядом с ног до головы. – Если мне даже через 20 лет скажут, что Кузнецов исправился, я не поверю». «И правильно сделаете». «Вот вам телеграмма и идите». Он даже покраснел от негодования. Неужели он полагал, что я от радости заюлю перед ним мелким бесом?

Телеграмма была от Люси: «Смертная заменена поздравляем Новым годом мама Люся друзья».

12.5. Уже второй день в коридоре утром и вечером лязг дверей, беготня – похоже, парней на расправу таскают. Если это так, то завтра-послезавтра и меня повлекут в суд и тогда числа 25-го будет этап.

Уехал Карл Фрусин[12]. Судя по намекам в письмах, сейчас многих отпускают в Израиль. Да и не в Израиль только – вон Никита собирается в Париж[13]. Неужели рухнет стена заколдованного царства? Да что же это за советская власть, если каждый может ездить туда-сюда? Так ведь никакого коммунизма не учинишь! Да я, может, такую власть полюбить готов… Разве не после того, как однажды, еще школьником, доподлинно – и, конечно, случайно – узнав, что весь мир для меня закрыт, начал я внимательно приглядываться к лозунгам, ища их изнанку? Но – нет, даже если и так, мое место в Израиле. Да и не так это вовсе: политический маневр или даже еще хуже – «окно» перед погромом (понимаемым шире, чем еврейский, – интеллигентским погромом… Что, впрочем, едва ли не одно и тоже: ведь в глазах черни всякий интеллигент – если не жид, то уж наверняка жидовствующий). Нет, Россию хорошо любить издалека! Я поражаюсь смелости обладателей заграничных паспортов – это смелость неведения. Если мне когда-нибудь несказанно повезет, не только ноги моей не будет в социалистическом лагере, но и ни в одну из соседних с ним стран я не ездок. Знавал я приехавших в 40-м году в Польшу, в Латвию… – в гости к родственникам… Кого только не встретишь в лагере? Ну конечно же, – нынче не те времена – присловье дураков, постигающих историю по передовицам «Правды» за 3 копейки. ***А ведь я-таки оказался прав в споре с Бутманом, утверждая, что захват самолета – или одно лишь покушение на таковое, если оно не останется тайной, – не только великолепный пинок в мозолистую совесть кремлевских демагогов, публично отрицающих сам факт существования эмиграционной проблемы, но и шанс на свободу для многих тысяч людей. Я оказался прав. Но не потому, что моя аргументация была основательнее его – для нас, как и для всякого советского смерда, кремлевская механика – «черный ящик». Я говорил «да», потому что двусмысленное положение внутреннего эмигранта осточертело мне, он говорил «нет», потому что отказался от участия в побеге в Израиль – по всякого рода причинам, полагаю, личного порядка. Но кто же в такой ситуации не сошлется на общественные интересы? Мы швырнули наши пророчества в «черный ящик» и на выходе получили «да». Правда, любознательность дороговато нам обходится… Когда нет легальных возможностей пробиться к человеческому существованию, узаконенное беззаконие может быть взорвано только актом самозабвенного безумия, величайшим напряжением всех сил, а это, увы, всегда чревато притуплением нравственного чутья, это всегда переходит за черту – ту, которой очерчены формы нормального существования в нормальном государстве. Палку (опять же, – увы!) можно выпрямить только перегнув ее. Если бы этот безумный акт можно было планировать! – для этого надо быть мудрецом или сволочью. Он всегда взрыв отчаяния. То же и в лагере (нигде так не вникаешь в суть государственного устройства страны – любой, очевидно, – как в тюрьме): доведенный до отчаяния зек отрезает себе уши, выкалывает на лбу «Раб КПСС», прыгает в огнестрельную зону… и – если он не одинок – на какое-то время режим мягчает. Ненадолго, слишком ненадолго. Потом опять безграничный произвол, репрессии, издевательства – до нового взрыва. Эта страна не знает реформ не на крови.

13.5. Утром делали обход новый начальник следственного изолятора майор Горшков и его заместитель Веселов. Когда, спрашиваю, суд будет. Не знаем, отвечают. Экая, говорю, военная тайна. Горшков искусно работает под добряка – не сразу выкуришь. После кровавой битвы с надзирателями, он вызвал меня в кабинет и, спросив, что это были за бумаги, которые я так яростно защищал (черновики писем, говорю, настроение, говорю, нервозное было – показалось невыносимым, что всякая шваль сует в них нос), сказал, что будет вынужден посадить меня в карцер. Я еще не примирился с утратой (Столько обысков мимо!… И главное – записи за первые дни 71 года; что-то тогда отпустило в груди – душевный сумбур так необычно легко и естественно облекался в слова…), кровоточили ссадины на лице, болело плечо… я потребовал немедленного этапирования в лагерь, так как меня незаконно содержат в следственном изоляторе уже 5 месяцев (в качестве свидетеля меня должны были привезти из лагеря только в день суда). «Что вы все – закон да закон?… Словно первый раз замужем. Человек вы, вроде, неглупый, сами знаете: дух закона, а не буква…», – сообщил он, доброжелательно улыбаясь. Он, безусловно, умеет расположить к себе: немножко цинизма, доверительный тон сообщника, минимум демагогии и официальных фраз, которые он сдабривает благодушной улыбкой человека, знающего твое к ним отношение и разделяющего его втайне, – когда бы не холодный прицел глаз, забывающих на миг об улыбке. Ну да, говорю, дух – это здорово. Если перевести, получится: КГБ вне закона, в смысле – над законом, т.е. КГБ – это та сила, которая поворачивает пресловутое дышло в нужную сторону? Не то, чтобы совсем так, не соглашается он, улыбаясь, но что-то вроде этого. Мы ориентируемся, говорит, на жизнь, от которой законы всегда отстают. Очень, поддакиваю я, верно, когда бы критерии ваших ориентации были подконтрольны общечеловеческой морали, а не партийно-ведомственным интересам… В результате этой душевной беседы мы пришли к соглашению: он не сажает меня – за сопротивление «надзорсоставу» – в карцер, а я молчу на суде о побоях. Я, кстати сказать, и не собирался говорить о них (мне ли не знать, что такие заявления кончаются для истца в лучшем случае ничем. Лагерь меня научил не подставлять себя под удары по мелочам… а потасовка – ерунда. Я ведь сам ее затеял и вышел из нее победителем – бумаги-то им не достались).