Ледяной дом - Иван Лажечников

Анна Иоанновна сидела на штофном диване, расположенном вдоль внутренней стены комнаты; несколько ступеней, обитых богатыми коврами, вели к нему. Мариорица уселась у ног ее на верхней ступени.

— Как разгорелась ты, прекрасное дитя мое! — сказала государыня, обвив ее шею своею рукой и поцеловав ее в лоб.

От этого движения свалилась с головы княжны шапочка, и черные длинные косы пали ей на колена. Как она была хороша в эту минуту!.. Сама государыня посмотрела на нее с восторгом матери, подняла ей косы, обвила ими дважды голову, надела ей шапочку несколько набекрень, по-русски, полюбовалась опять на нее с минуту и, с нежностью потормошив ее двумя пальцами за подбородок, примолвила:

— Какая милушка!

Все в комнате примолкло; самые шуты не шевелились, будто страшась нарушить это занимательное зрелище. Волынской стоял как вкопанный: он пожирал Мариорицу глазами, он весь был у ног ее. На беду, княжна сидела по-восточному, и одна ножка ее, обутая в башмачок, шитый золотом, уютная, как воробышек, выглядывала из-под платья и дразнила его пылкое воображение. Государыня заметила силу его взглядов и сказала шутя, закрыв рукою лицо княжны:

— Господин Волынской, не сглазьте ее у меня. Вы смотрите на мою Лелемико, как лисица на добычу. Я с вами поссорюсь за это.

Волынской отвечал, как придворный, что он не мог не заплатить невольной дани красоте.

— И я ли один, — прибавил он, — виноват в этом проступке: ваше величество женщины, и сами не скрываете своего восторга при виде на княжну.

Разумеется, похвалы заставляли Мариорицу еще более краснеть, хотя и были ей приятны.

Во время этой сцены Бирон, чтобы избавиться от невольного обольщения или для того, чтобы не мешать страсти Волынского расходиться более и более, на собственную его гибель, ласкал государынину собаку и, казалось, на нее одное обратил свое внимание. Наконец, он сказал:

— Ваше величество изволите женить Кульковского; вот и свадебный дом строится, но о невесте не было еще слова.

— Ваша правда, подойник готов, а коровы еще нет, — отвечала, смеясь, государыня. (Бирон успел предупредить ее насчет барской барыни, сказав, что эта пара будет презабавная.) — Надо, — продолжала она, подозвав к себе Кульковского, — положиться на его вкус. Послушай, дурак, выбирай во всей империи, только не при моем дворе; даю слово, что, если изберешь достойную себя, не откажу быть твоею свахою.

Низко поклонился жених, положил руку на сердце, тяжело вздохнул и объявил, что страдает денно и нощно по госпоже Подачкиной и умрет, если она не будет его супругой.

— O ве, o ве![184] иссохнет бедный до второго пришествия, как спицка! — подхватил Лакоста.

— Oche bella armonia! — прибавил Педрилло, — corpo di bacco![185] одна толст, как бас, а другая — тоненька фагот.

— Не парочка, а чудо! — вскричал Балакирев, — в пустую бочку поселится саженная змея.

— Кто ж эта знаменитая Подачкина, на которую пал такой счастливый жребий? — спросила государыня.

— Не знаю, ваше величество, — сказал Бирон.

— Моя барская барыня, — отвечал, смутясь, Волынской. (У него вертелись в голове темные догадки насчет ее.) — Только удивляюсь очень, каким образом наш Парис, не сходя со стула в приемной его светлости, мог подметить такое сокровище, которое хранится у меня за тридевять замками.

— Надеюсь, господин Волынской, что вы не подожжете моего дворца, если мы похитим вашу прекрасную… как бишь? за которую дрались греческие цари?

— Елену! — подхватил Бирон.

— Да, хоть Алену?

— Боже меня сохрани! — отвечал Волынской.

— Так вы уступаете мне свою красавицу?

— С большим удовольствием.

— Благодари же, дурак!

И Кульковский, расшаркавшись перед кабинет-министром, рассыпался, как умел, в благодарности.

— Эта свадьба делается с позволения вашего, государыня, — сказал Бирон пасмурно, — но есть особы при вас, которые давно женаты и скрывают это от вашего величества.

Педрилло пал на оба колена и, зарюмив, вопил жалобным голосом:

— Виноват, матушка, только не снимай повинна головка.

— Как! у меня во дворце? без моего позволения? — сказала с неудовольствием Анна Иоанновна.

— Серсе приказал: лупи, а кто можно против серсе на кулачка маршир. Ах! если бы ваш величество видел la mia cara,[186] то простил моя. Глазка востра, бел, как млеко, нежна голосок, как флейтошка, ножка тоненька, маленька, меньше, шем у княжен, проворно тансуй, прыжки таки болша делай и така молоденька!..

Описание своей любезной сопровождал Педрилло страстною и отчаянною мимикой, прижимая то руки к сердцу, то вскидывая глаза к небу.

— Истину слов его, — сказал Бирон серьезно, — и я могу засвидетельствовать.

— Да это должна быть какая-нибудь танцовщица! Кто ж она? — спросила государыня.

— Не смей моя сказать… (Педрилло, испуганный, бледный, дрожал всем телом; холодный пот капал со лба.)

— Говори, я тебе приказываю.

— Девушка, жил здесь во дворес.

— Имя!.. что ж…

— Ах! страх моя берет и таскать душку во ад. Не казнишь моя…

— Говори, а не то… — вскричала с гневом государыня.

— Дочь… дочь, ох! придворна…

— Ну?..

— Дочь… придворна коза.

— Козы! козы! — раздалось по комнате.

Государыня хохотала от всего сердца, смеялись и другие, сколько позволяло приличие.

— Если так, — сказала она, — то прощаю от души нарушение законных прав в моем дворце.

— Моя женка родил вчера, и когда ваш величество простил моя, так я прошу пожаловать на родина.

— А?.. понимаю! Плут знает, что у русских есть обычай класть на зубок деньги. Твоя шутка стоит награды. Хорошо; даю слово быть к тебе, и сама назначу для этого день. Герцог, вы не забудете мне об этом напомнить?

— Могу ли забыть то, что вам делает удовольствие? — отвечал Бирон.

— Случается это с вами… — прервала шутя государыня и обратила опять речь на свадьбу Педриллы.

Долго еще смеялись его лукавой затее; наконец вышли все из бильярдной, иные из дворца, каждый унеся на свою долю больший или меньший участок удовольствия, которое доставило им короткое время, проведенное в этой комнате. Один старик Балакирев уносил на своей спине боль от полученных ударов.

По приезде Бирона домой Липман имел еще дух доложить своему патрону, что исполнительный Гроснот найден в своей комнате застреленным, вероятно вследствие побега конюхов, обливавших Горденку. Обратить свой гнев на Липмана было опасно, и потому решились временщик и клеврет его стараться отыскать тайных производителей этого дела и устремить всю коварную политику свою на исполнение прежде начертанных планов. Лучших, более действительных, нельзя было и придумать.

Вместо одного Гроснота Бирон нашел их десяток: на низких людей никогда не бывает недорода.

Глава IX

Припадок

Часто в пылу сражения царь задумывался о своем царстве, и посреди боя оставался равнодушным его зрителем, и, бывши зрителем, казалось, видел что-то другое.

Влюбленное сердце перемогло честолюбивую душу, и с тайными слезами я продаю свободу свою за безнадежное счастие.

Волынской обещал прислать цыганку к княжне Лелемико, и первой его заботой было приказать отыскать ее. Несколько дней поиски были тщетны. Мучимый желанием скорей прочесть ответ Мариорицы, он решился прибегнуть к помощи увалистого Тредьяковского так, что мог бы воспользоваться ею, не вполне открыв ему цель этого содействия. На беду, творец «Телемахиды» страдал только завистью — болезнью мелких душ. Он писал к Артемию Петровичу, что изнемог духом и телом, видя несправедливость к нему соотечественников, унижающих его пред сочинителем оды на взятие Хотина, и что он до тех пор не может приняться за служение музам и своему меценату, пока не исходатайствуют ему кафедры элоквенции и указа на запрещение холмогорскому рыбачишке писать. В тогдашнее время было еще мало пишущей братьи, а то посредственность не преминула бы составить заговор против юного таланта, расправлявшего могучие крылья. Разумеется, проситель удостоился от благородного и умного вельможи, чего стоил, — эпитетов подлого и злого дурака. С первою ж почтою богатый подарок отыскивал странника Ломоносова.

Несколько дней Артемий Петрович не имел случая видеть Мариорицу, и страсть в эти дни так успешно забрала над ним власть, что сделала его совершенно непохожим на себя. Он блажил, как ребенок, был то взыскателен и нетерпелив, то холоден к своему делу и слаб. Советов Зуды он вовсе не слушал; сначала сердился на него, потом стал его удаляться; наконец, не имея около себя никого, с кем мог бы поделиться душою, обратился опять к нему, с условием, однако ж, не раздражать его противоречием.