Заблуждение велосипеда - Ксения Драгунская

И детский сад смешной, а уж институт и подавно…

Мы с Катей набрали по тридцать девять с половиной баллов из сорока возможных — пятерки по всем вступительным плюс аттестаты по четыре с половиной. Одной из нас, достойнейших, полагалось торжественно принять от пятикурсников символический студенческий билет. В этой связи с нами, с каждой по отдельности, беседовал проректор по учебной работе Корытковский.

Побеседовав кратко со мной и повертев в руках наши с Катей личные дела, этот седой дядя сказал кому-то из своих соратников, находившихся тут же:

— Да, но вот видите, тут что, а тут, наоборот, вот что, смотрите. Думаю, получать студенческий билет будет Драгунская.

Что он там такое сравнивал в наших личных делах — непонятно, скорее всего национальность. Катя была записана по своему папе грузинкой, а я — русской, по маме, меня и сочли наиболее безукоризненной.

Это было самое начало, мне словно дали понюхать, куда я попала.

Итак, в актовом зале на пятом этаже, под покосившимся красным транспарантом «С праздником вас, дорогие товарищи!» при скоплении всех первокурсников и институтской администрации усатый пятикурсник с режиссерского факультета дал мне тяжеленный фанерный студенческий билет, который тут же захотелось куда-нибудь поставить или положить. И нас, женскую часть первокурсников, отпустили до начала октября, потому что парни отправились на картошку.

А нет, нет, парни — на картошку, а мы, первокурсницы сценарно-киноведческого, ходили на Ростокинскую овощную базу. Рубили кочаны капусты на длинных деревянных столах под навесом. Стук ножей, упругий, оптимистический хруст капусты, холодок, светлое, уже становящееся зимним небо…

Пять лет в орденоносном ВГИКе, который мы называли «крупнейшая в мире кузница творческих кадров Бабушкинского района столицы». Примерно половина из пяти лет прошла на собраниях, под криво висящим транспарантом, поздравляющем дорогих товарищей с праздником.

Вечный праздник!

В Орденоносном шел нескончаемый ремонт, что-то белили, красили, таскали с места на место, долбили отбойными молотками… Из столовой всегда несло горелой рыбой. В фойе на пятом этаже зверски топотали актеры — танцкласса в институте не было, и фойе оборудовали хореографическими «станками». Особенно хорошо под топот актеров, разучивающих зажигательный танец, смотреть программу по немому кино.

Здесь, в Орденоносном, после войны училась моя мама, в мастерской Сергея Герасимова и Тамары Макаровой. Ее однокурсники — Нонна Мордюкова, Инна Макарова, Вячеслав Тихонов и другие известные актеры.

Тогда, в середине восьмидесятых, высказывание Ленина про кино как важнейшее из искусств было еще в большой чести. Идеологическая муштра в Орденоносном стояла страшная.

— Кто не будет хорошо отвечать на политинформациях, тому будем ставить двойки по мастерству, — без обиняков предупреждал декан актерско-режиссерского факультета.

Теперь, в конце «нулевых», многие молодые критики нашей бескомпромиссной и бичующей «Новой драмы» очень напоминают мне этого пожилого чекиста в отставке. Только наоборот, навыворот, «вверх тормашками». Не пишешь про гомосексуальный инцест на помойке — никуда ты не годишься как автор. Это теперь, вместо покорения Енисея и молодежной стройки, признак идейной благонадежности.

Но сейчас не об этом.

Ну, другие мастерские еще как-то пытались увильнуть от муштры. Но мы-то, бедняжки, попали в заботливые руки Леонида Николаевича Нехорошева, пламенного коммуниста, бывшего главного редактора «Мосфильма»!

«Свезло», одно слово…

В других мастерских педагоги называли студентов по именам и в большинстве случаев на «ты».

Людмила Кожинова, жена Валентина Константиновича Черныха и второй педагог в его мастерской, к праздникам чисто по-семейному, по-родственному подкидывала иногородним нуждающимся студентам деньжат.

Марлен Мартынович Хуциев, живой классик, гений, на простое «здрасьте» не только ответит — остановится, спросит, как живешь, что пишешь…

— Какой хороший ваш Марлен Мартынович, — заметила я как-то одному парню из его мастерской. — Мимо не пройдет, чтобы словом не перемолвиться.

— Просто он пройти мимо девушки не может, физически, — внес ясность добрый студент.

Нас в мастерской называли на «вы», по фамилиям и «товарищами».

По пятницам, в день мастерства, политинформация. Попробуй не подготовься, ха-ха…

Первые политинформации проходили в напряженном молчании. Пересказать передовицу из газеты были способны только вчерашние школьницы — мы с Асей Кавториной и Леной Зуевой. Студенты постарше, успевшие где-то поработать или поучиться в менее идеологически заостренных заведениях, уже отвыкли от этой муштры и недоверчиво косились на мастера:

— Вы что, серьезно все это?

В стране шла свистопляска с вождями («У вас есть билет на похороны генерального секретаря? — У меня абонемент».) — бедная деканша, бородатая старушка Екатерина Николаевна Заслонова прямо на собрании, при всем честном народе, запуталась в вождях и назвала «кратковременного» Черненко Константином Андроповичем, от чего студенты чуть не упали.

Нашу однокурсницу Наташу Толмачеву Нехорошев очень уважал, очевидно, за классовое происхождение — она была издалека и работала в артели тигроловов в Уссурийском крае.

— Наташа, вы почему не пошли на встречу с Габриловичем? (Или еще на что-то важное и интересное.)

— Делов много было, — степенно отвечает Наташа. И все в таком духе.

В конце концов, кто-то из педагогов соседних мастерских, кажется, Кожинова, однажды сказала ей:

— Давайте как-то поорганизованней, повнимательней, не забывайте, что вас приняли только для поддержания классового состава студентов, чтобы здесь учились не одни Феди Бондарчуки и Валеры Тодоровские…

Наташа Толмачева, человек от природы очень одаренный и неглупый, обладала какой-то звериной, народной ненавистью к правящей партии и все пыталась докопаться до Нехорошева, заставить его признать, что он тоже нормальный человек, все понимает.

— Леонид Николаевич, вот вы Достоевского сильно уважаете, — заводит как-то на мастерстве Наташа. — Про слезинку ребенка, наверное, читали. А у нас в Сибири дети в интернатах впроголодь живут, там маргарин по карточкам. Это как же? Ведь уж скоро семьдесят лет советской власти.

В ответ пространная демагогия и заключение:

— Я, товарищи, все равно верю в победу коммунизма, как верят христиане во второе пришествие Христа.

От кого-то мы случайно прознали, проведали, как-то это просочилось, что наш несгибаемый Леонид Николаевич смолоду дружил с Тарковским, поддерживал его, когда был на посту главного редактора «Мосфильма», и даже писал вместе с ним экранизацию романа «Идиот».

— Леонид Николаевич, — попросил однажды казах Алишер Сулейменов, умевший быть простодушным «обаяхой». — А расскажите про Тарковского…

Мастер насупился.

— Тарковский, товарищи, предал Родину. Мне бы не хотелось говорить о таком человеке…

Вторым мастером была Наталья Анатольевна Фокина, умная, доброжелательная, интеллигентнейшая женщина, супруга Льва Александровича Кулиджанова, прекрасного режиссера времен «оттепели». Все они были родом из Тбилиси, знали друг друга едва ли не с детства. Но теперь, будучи нашими педагогами, они не могли найти общего языка, между ними существовали некие разногласия, причины которых мы не знали. Откуда-то с третьей стороны, через старших общих знакомых выяснилось, что Фокина и Нехорошев не разговаривают между собой, что называется, «по жизни», не здороваются, но по вторникам и пятницам входят в нашу триста четвертую аудиторию, «здравствуйте, товарищи», и начинают нас учить.

Чем с нами занимались? На кого учили? Непонятно.

В мастерской Черныха растили крепких мастеровых. Кира Константиновна Парамонова лелеяла гениев. У Александра Александрова все писали кто во что горазд, и педагоги старались просто не мешать молодым авторам сформироваться.

С нами же в основном занимались бесплодными поисками «положительного героя». Но где его взять, если в фильмах можно было демонстрировать только «борьбу хорошего с еще лучшим»? Мастер всегда спорил с нами не по творческим, а по идеологическим вопросам. В моих работах всегда вымарывались любые, хоть в две строчки, лирические отступления и метафоры, остроумные фразы и даже ремарки. Да, пожалуй, наклонности прозаика за пять-то лет из меня повыдергали начисто. К тому же количество поправок, делаемых мастером на полях моих работ крошечным огрызком простого карандашика, начисто парализовало меня, повергало в ужас. Мне проще было новый сценарий написать. Что я и делала. Наталья Анатольевна смотрела на меня с опаской: неужто опять новый текст принесла?

Прозу «удалили», но способствовали развитию «писучести» и умению работать быстро.