Жизнь волшебника - Александр Гордеев

лысина. Вот бы по ней этим батоном! Хотя толку-то – этот батон

слишком мягкий, вот если бы таким звонким, как в Пылёвке!

– Ничего, один-то раз и на другом хлебушке перебьёшься, – не совсем ласково отвечает Роман,

чувствуя в себе невольное нервное потряхивание.

– Хам, – вдруг говорит москвич, – понаехали тут.

Роман смотрит на лысого, печально задумавшись – придушить его, что ли, прямо тут, на месте?

Хотя, пожалуй, не стоит – надо же ещё на следующий год в институт поступать. Лучше просто

отойти.

А вот зачем, набрав продукты, он идёт в общежитие – и самому не понятно. Мог бы в любой

столовке перекусить. Привычка какая-то ведёт – общежитие уже воспринимается как дом.

Во дворе обгоняет «скорая», мягко присев, тормозит у ближайшего подъезда. Из машины

выскакивают двое хохочущих санитаров, хватают пустые носилки, один на ходу досказывает

анекдот про Василия Ивановича. За ними спешит сестра с чемоданчиком в руке, тоже смеющаяся

над анекдотом. Водитель за стеклом тут же раскрывает газету и теряется в ней с головой. Судя по

носилкам, это вызов к тяжелому больному. Что же они, вот так, со смехом, и к больному прибегут?

Чужая беда здесь – лишь работа, никого не трогает. Да и как она может трогать, если её здесь так

много? В Москве всего много: и бед, и радостей. Уж кто к чему приставлен. В одной сказке дурак

смеялся на похоронах и плакал на свадьбах. Здесь, наверное, каждый может так. В Москве

невольно чувствуешь себя инородным телом, соринкой. Хотя, казалось бы, здесь всё так

стабильно и вечно: люди склеены тут друг с другом разными правилами, постановлениями,

расписаниями, привычками, порядками, создавая тем самым такую мощную концентрацию

человеческого, такой сплав-магнит, который мгновенно перемагнитит и тебя под нечто общее.

Было бы логичней чувствовать себя здесь частью целого, но ты почему-то чувствуешь себя ничем.

А в общем-то, понятно, почему – город для тебя закрыт и останется таким до тех пор, пока не

приголубит какой-нибудь женщиной. Это уж проверено.

Абитуриенты, всё так же корпящие за учебниками, встречают его дружным теперь уже

голодным блеском шести стёкол. За продуктами идти боязно: уйдёшь и не выучишь именно то, что

на экзамене попадёт.

Роман выкладывает на стол хлеб, колбасу, молоко в пакетах. Все, оживившись, подтягиваются

ближе, жуют. Что ж, вроде бы неплохие ребята, свои.

– А вы почему не занимаетесь? – с участием спрашивает ленинградец.

Он для них старший – они не могут называть его на «ты».

– Ничего, ничего, вы учите, – успокаивает их Роман, – а я сегодня отдохну, да завтра вас и

догоню.

Они даже перестают жевать. Как это он их догонит? Напившись молока, Роман садится на

кровать, всё же открывает учебник.

– Нет, сегодня не могу, – тут же сдаётся он, откладывая книгу, – голова болит.

– Отчего? – почти рассерженный на его безделье, интересуется ленинградец.

– Да это всё из-за хлеба. Стоял в магазине, думал, думал, какую булку купить, вот голова и

разболелась. Не умею, видно, выбирать. Не привык. Я, однако, лучше вздремну немного.

Кто-то из них смеётся: то ли паренёк из Омска, то ли паренёк из Таллинна. Ну и ладно. Уже и

глаза открывать не хочется, чтобы посмотреть. Что они, эти городские, в хлебе понимают? А сон

будто караулил – тут как тут.

Проснувшись минут через десять, Роман находит абитуриентов за теми же книгами – по

отношению друг к другу они прямо как бегуны на дистанции.

– Вы бы тоже позанимались немного, – почти просит ленинградец, – а то ведь не поступите.

– Только не сегодня, – отвечает Роман. – Мне сегодня по программе надо ещё в метро

прокатиться.

– Что?! – чуть не в голос спрашивают они.

– Что, что? – усмехается Роман. – Это вы всё уже видели, а я в метро ещё ни разу не был.

В метро удивительным оказывается не само метро, а люди. Наблюдать за ними здесь удобней

всего, потому что тут они тебя совсем не видят. Читают все, как абитуриенты в комнате, будто вся

Москва тоже накануне экзаменов. Это кажется почти ненормальным – просто какой-то перебор.

475

Или, напротив, это нормальная форма поведения здесь? Кто-то читает с интересом, кто-то для

того, чтобы себя занять, а кто-то, наверное, уже потому, что не читать здесь неприлично. Гостей

столицы видно сразу – они не читают.

И всё же москвичи – люди особенные. В вагон входит женщина и останавливается, почти

уткнувшись лицом в стенку. Кругом всё свободно, но она почему-то стоит, едва не касаясь стенки

кончиком носа, глядя сквозь неё, как сквозь стекло. Наверное, она несчастна – счастливых людей с

таким взглядом не бывает. Сколько их, таких, в Москве? Великие тысячи. Вот отживёт она своё в

этом муравейнике, умрёт и где тут можно будет увидеть её след? Даже страшно. Зато сейчас в её

руке сумка с весёлой надписью прыгающими буквами: «Цирк, цирк, цирк!» Цирк и есть, потому что

и эта женщина, и все вокруг знают о своёй ничтожности в этом многолюдном мире. Знают, а всё

равно живут. Ну, а куда денешься? А чего тот парень в новом джинсовом костюме густо-синего

цвета, подняв чёрную, торчащую, как лопата, бороду долго и пристально глядит в потолок? Да

ничего там нет – потолок как потолок. А напротив – другая женщина. Сидит, сильно, как-то

судорожно сжавшись, крепко стиснув колени. У неё неестественно большие глаза. Она пытается

дремать: глаза её то и дело закрываются, а лицо остаётся таким же напряжённым, словно

ожидающим пощёчину. А вот ещё женщина: молодая, но со старческой миной на лице. А рядом с

ней – современная мадонна с ребёнком. Лицо бледное от пудры и крема, глаза тонко,

художественно нарисованы. Только вот ребёнок её уж как-то слишком смирно, по-кукольному

приткнут на коленях, как не имеющий к ней особого отношения.

У дверей, рядом с интеллигентной элегантной мамой, сидит большой раскормленный идиот.

Потрясающ его напряжённый, пристальный взгляд. Что, казалось бы, должно быть в глазах

идиота? Пустота. А тут какая-то странная, гнутая, но всё-таки пронзительная, как молния, мысль.

Лицо безжизненно и тупо, а глаза смотрят спокойно, и (о ужас!) почти философски. Так, будто он

сам осмысленно отказывается от здешнего разума, как от чего-то незначительного и скучного.

Отказывается в пользу чего-то своего! Увидеть бы сейчас себя через его кривое сознание. А вдруг

это и есть самая предельная истина о тебе?

Как ни крути, а люди тут в основном хмурые, замкнутые, будто усталые от какого-то незаметного

сразу нездоровья. Не это ли разрисованное подземелье делает