Сказания о людях тайги: Хмель. Конь Рыжий. Черный тополь - Полина Дмитриевна Москвитина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Павел держал на прицеле дамочку, кося глазом на рыжебородого; Дуня от злости на Филимона кусала пухлые, отвердевшие от мороза губы. «Штоб тебе подавиться», – присаливала мысленно Филимона Прокопьевича. Не она ли предупреждала «держать язык за зубами»? И вот, пожалуйста! «Дьявол рыжий! Он меня сейчас продаст и наврет еще больше того».
У Филимона отобрали кожаный кисет, полный золотых, добрую пачку «николаевок», а из документов – поистертый от долгого пользования «белый билет», никаких других бумаг не нашли.
Григорий передал документ товарищу, и тот сказал:
– Липа! А сейчас садись на снег, и – тихо! Руки положи на колени – лохмашки не снимать. А вы, дамочка, вылазьте.
Филя уселся на снег, предусмотрительно подмостив шубу под зад, таращась на людей в белых халатах. Кто же это такие? По одежде – белые. Филимон видел точно в таких саванах белых в Ошаровой. Ах ты, беда-то! «Чавой-то у нее вытащили из-за пазухи? Золото! Как я не ущупал, а?»
Григорий что-то прочитал, сообщив товарищу:
– Здо рово, Павел! Знаешь, что это за барыня? Золотопромышленница Евдокия Елизаровна Юскова.
– Обыщи кошеву – чемодан вижу, а потом посмотри под кошевой.
Из саквояжа Дуни парень достал еще какие-то бумаги, семейную фотографию – ее в кругу братьев Ухоздвиговых.
– Ого-го-го! Дамочка с генералом! Здо́рово!
Павел поторопил:
– Положи карточки в баул. Вещи лучше перетряхни!
– Павел, глянь-ка! Еще деньги, деньги. Пачки, пачки! А это што?! Бомбы! – ахнул парень.
– Ну?! Вот так барыня! – удивился Павел. – Гранаты-лимонки? Надо патрульных вызвать. Живо переверни кошеву – не спрятано ли у нее чего там?
Под кошевой ничего не оказалось.
– А ну, господин хороший, подымайся! Быстро!
Филимон, и без того перепуганный, при виде бомб вовсе ошалел. Что с ним теперь будет?!
– Становись лицом к лицу у кошевы! Руки на плечи друг другу. Быстро!
– Осподи Исусе! – топтался Филимон, положив руки в собачьих лохмашках на плечи «пресвятой богородицы», которая до того свирепо пожирала земляка глазами, как будто живьем заглатывала его вместе с дохой, полушубком и стежеными шароварами!..
И тут над самым ухом Филимона вдруг грохнул выстрел. Филимон взвыл, вцепившись в Евдокию Елизаровну так, что она не выдержала:
– Што ты меня тискаешь, дьявол?! Оторвись! Стой смирно! Не дыши!
– Куды дышать-то? Осподи! Али не сказано: лицом к лицу? Помилосердствуйте за-ради Христа. Ни в чем таком не виноват, ваши… как вас… Это все она! Она!..
– Разберемся, господин хороший!
– Убогий я! Вот те крест, убогий! А эта шкура…
– Не валяй дурака! Не на тех нарвался! Расколем сейчас обоих…
Послышался цокот кованых копыт: на выстрелы примчался с берега конный патруль. Дуня увидела двух всадников при шашках и карабинах.
– Кого задержал? – спросил один из них.
– Разведка белых, – ответил тот, что стрелял из винтовки. – Отобрали браунинг и пару гранат-лимонок. Господин с бородою играет под убогого мужичка. А барыня из знатных. Надо обоих доставить в штаб полка.
– Ясно! – сказал конный. – Хорошо обыскали?
– Обыскали тщательно, но это же господа белые, сам понимаешь, с фокусами.
– Ясно! Лагутин, будешь ехать впереди – карабин на изготовку. Я за кошевой. А ну, господа, садитесь, садитесь в кошеву! И без фокусов, предупреждаю!
У Филимона тряслись руки, когда взялся за самотканые, в три цвета вожжи, усаживаясь бок о бок с Евдокией Елизаровной.
И зачем он только вылез в Ошарову с таежной заимки?! С Харитиньюшкой хотел повидаться! А теперь вот из-за этой проклятущей Дуньки… «Влип, как кур во щи. Да только вот в чьи щи? В белые или красные?» Так и не разобрался. С одной стороны, как по белым саванам – доподлинные белые. С другой стороны, морды не господские – красные, кажись.
Оглянулся на свирепую землячку:
– Дык, ежли исказнил тебя исаул, то…
– Молчи, сссволочь продажная! – И, как того не ждал Фи лимон, Дуня сунула ему кулаком в губы. – Я т-тебе покажу, гад! Я тебе…
– Эй вы, в кошеве! Прекратить! – крикнул всадник, следующий сзади.
– Шкура неубойная! – зло прошипела «пресвятая богородица».
Филя ухватился за облучок, приподнялся, подворачивая ноги, ощерился:
– Сама ты шкура белая! Захомутала меня на погибель со своим охвицером горбатым, штоб ему сдохнуть, сволоте! Хучь бы человек был, а вить горбатый, вислогубый, как старый мерин, хоша и при погонах со звездами. Расколют ужо обоих вас!
– Зззамолчи!
– А чаво? Аль за вас, белых гадов, голову свою подставить? Шиш вам под нос, стервам!
– Ах ты, дьявол. Вот как заговорил?! А про заявленье забыл?! – И Дуня снова сунула ему кулаком в нос.
– Тихо, барыня! Без фокусов!
Кони поднялись на извоз в деревню Трифонову, растянувшуюся по левому берегу Енисея. Дуня разглядела под срубленными елками замаскированные пушки, пулеметы, тут же партизаны с винтовками. «Боженька! – горько подумала она. – Не прорвется Гавря в Минусинск. Сколько их тут, партизан? Множество!»
Вооруженные люди в шубах, полушубках, шинелях, тужурках, в шапках и лихо заломленных папахах с красными лентами окружили кошеву: беляков захватили!
На Филимона напала икота. «Доподлинные красные, – уразумел. – А я-то брякнул, што белый и еду от огромятущей белой армии. Вить кокнуть могут с Дунькой! Дык не белый же я – обскажу про Тимоху и батюшку. – И тут же усомнился: поверят ли? Как знать».
Едущий впереди всадник спешился у тесовых ворот крестового дома, передал повод одному из партизан и ушел в ограду.
Дуня задыхалась от злобы: «Надо же так влипнуть? Ох, Гавря, Гавря! Послал с этим идиотом!» И тут увидела знакомую фигуру Мамонта Петровича во френче, перекрещенном ремнями, с маузером, в смушковой папахе. А за ним – боженька! – Ной Васильевич! Конь Рыжий! В шинели внакидку.
Головня узнал Дуню, распахнул руки:
– Дунюшка! Я так и знал, что ты подъедешь к нам со всеми данными о белогвардейцах, удирающих из Красноярска! Молодчага, Дунюшка! Так и дальше держи революционный шаг – завсегда будешь при нашем высоком уважении! Ной Васильевич! Я же говорил, что Евдокия ни в жисть не останется с белыми!
– Не поспешай, Мамонт Петрович. Поживем – увидим, – степенно сказал Ной. – Ну, выкладывай, какие новости привезла? Как дела на твоих приисках? Где твое золото?
– Кто старое помянет – тому глаз вон, Ной Васильевич, – сказала Дуня и отвернулась.
– Ладно, ладно. Я не со зла.
– Э, да это, кажись, Филимон Боровиков? – пробасил Мамонт Петрович. – Ну как, Филимон, кончилась твоя служба у белых?
– Да что вы, Мамонт Петрович! – сказала Дуня. – Разве он мог бы служить у белых или красных? Сам у себя только. Скрывался в избушке одной вдовы в Ошаровой. Коней прятал в тайге, чтоб не отобрали при реквизиции. Расстреляли бы его, если бы не я. – И, толкнув Филимона в спину, дополнила: – Это же такой дуролом, Ной Васильевич! Увидел часовых на дороге в белых халатах и заорал: «От белых мы! От огромятущей армии!» Штоб ему околеть, идиоту!
Слова «пресвятой богородицы» для Филимона Прокопьевича были до того отрадными, что разом все страхи отошли: воскрес из мертвых! «Ишь, какая умнющая! Слава Христе, выручает». На том и успокоился вполне.
Евдокию Елизаровну увели в крестовый дом, где размещался штаб манских полков крестьянской армии, насчитывающей восемнадцать тысяч штыков. Там Дуню допросили. И когда Ной Васильевич рассказал, как она спасла его отряд в Белой Елани, отпустили на все четыре стороны.
– Стало быть, Ной Васильевич, вы теперь полком командуете?
– Стал быть, так.
– И куда же вы теперь?
– В Красную армию пойду. Дотаптывать белых!
– А я вот еду на старое пепелище. А что меня там ждет – не знаю.
– Каждому своя дорога. Прощай, Евдокея!
– Прощайте, Ной Васильевич!
Мамонт Петрович определил Дуню, как землячку, к партизанам на ночлег и посоветовал покуда не выезжать: бой намечается не сегодня, так завтра.
Филимон тем временем отлеживал бока в конюховской избушке. Мамонт Петрович приходил к нему, допрос снял, но на этот раз Филимон отвечал только то, что сказала Дуня. Да, скрывался в тайге, жил в Ошаровой. Про вооружение белых доподлинно ничего не знает: сама Евдокия Елизаровна расскажет все, что разведала и вынюхала, про то ей лучше знать. Она вить не дура!
И настал день – грохнули пушки!..
Невдалеке от конюховской избушки лопнул снаряд – стекла в рамах запели. Конюха дома не было, и Филя с его
