Сказания о людях тайги: Хмель. Конь Рыжий. Черный тополь - Полина Дмитриевна Москвитина

У Фили в ноздрях стало жарко. Экая неуемная! В глазах смола кипит, губы припухлостью манят, но разве мыслимо, чтоб с этакой красивющей доченькой упокойного Елизара Елизаровича, который и полтину-то пожалел для Филимона, вдруг хотя бы на одну ночь разделить постель? Не полтину в руки, а духмяной плотью рода Юсковых завладеть! Умом рехнуться можно. Но ведь сама позвала, сама! Али насмешку строит?

Дуня как будто не видит замешательства Филимона, переступающего с ноги на ногу, спокойно сняла фетровые сапожки, кофту, расстегнула пуговки по боку платья, наклонилась, подхватила подол руками, точь-в-точь как Филя сдирал шкуры с желтых лисиц – с хвоста и через голову. «Экое происходит! Совращенье вроде», – подумал Филимон, не уяснив, кто и кого совращает: диавол ли в образе дочери Юскова или сам Господь Бог испытывает твердость духа Фили? Рядышком плоть духмяная. Вынула шпильки из узла волос, откинула чернущую гриву за спину, а глазами прожигает насквозь и усмехается, усмехается. Белая рубашка с кружевами, должно шелковая, французская, какими торговали нищие буржуйки на барахолке в Красноярске. Белые-белые руки – не Харитиньюшки или Меланьи, а изнеженные, соблазнительные своей наготою. На спине от белой и высокой шеи и по покатым плечам – рубцы чуть краснее кожи.

Дуня перехватила взгляд Филимона:

– Любуешься на метки есаула?

– Осподи! Этак исполосовать!..

Не стесняясь, Дуня поставила ногу на круглое сиденье венского стула, задрала рубашку, стащила резинку, а потом и шерстяной чулок с ноги. У Фили стало горячо в глотке от окаянного видения. Мнет половики под валенками. Дуня достала из саквояжа вороненый пистолет, сказала, что это у нее браунинг, положила под подушку и сумку туда же, легла в постель, как в пенное улово Амыла.

– Ну, что ты топчешься, как мерин у прясла!.. Поставь стулья к двери. Не так! Стул на стул. Если кто войдет к сонным, стулья грохнутся на пол – проснемся. Какой ты неповоротливый. Ну вот. А теперь ложись.

Филя потушил лампу, разделся, перекрестился во тьме, успев прочитать молитву на сон грядущий, завалился на пуховик. Вздохнул. Дуня лежала к нему спиной, лицом к стене. Молчит, а он не смеет дотронуться до ее духмяного тела. Оторопь напала. Собака взлаяла в ограде, и опять стало тихо. Еще раз где-то уже в улице взлаяла собака. Угол дома треснул – мороз жучит. Слышит, Дуня мерно засопела. «Ну и лешак с ней, пущай спит!» Повернулся на правый бок и помолился:

– Слава Христе, не совратила!

И тут же вспомнилась домовитая Харитиньюшка. Уехал ли он от Харитиньюшки несовращенным или во грехе и блуде по уши утоп, и сам того не разумеет!..

IV

Проснулся Филимон с третьими петухами. Из тепла да на дымчатую искристость мороза. Градусов под сорок. Старик-хозяин со вдовицей-невесткой хлопотали во дворе. Вдовушка принесла два ведра степленной воды из бани. Филимон спасибо сказал и напоил коней. Отсыпал по мере овса в две торбы, подвесил коням на головы – пущай насыщаются красавцы. В конюховской избушке занялся сбруей – кое-где надо подтянуть, бляхи на шлеях надраить, чтоб все было чин чином.

Невестки хозяина успели подоить коров – по два ведра молока притащили. Филя прикинул: в зимнюю пору, когда коровы стельные, четыре ведра не надоишь от четырех. Наверное, коров восемь. Старик тем временем скорняжничал – скоблил на стенке овечьи шкуры.

Сперва тихо, а потом все певучее зажужжал сепаратор. Эх-хе! Кабы завести такую машину – сколько было бы прибыли!..

Долго ждал, когда проснется землячка, – пора бы и ехать. Пошел в горенку, зажег там лампу – серянки всегда при себе держал. Дуня так-то сладко потянулась, выпростав руки из-под одеяла. Щурясь на свет, усмехнулась:

– Воссиянный!.. Как крепко я спала. За целый век. И такой страшный сон приснился.

– В тепле с морозу завсегда сны видишь.

– Какие-то пожары, пожары! А я все бегу, бегу, а Конь Рыжий гонится за мною. Ужас! Который раз один и тот же сон вижу.

– Стало быть, сродственность поимели с Конем Рыжим, – ввернул Филя.

– Боженька! С кем только у меня не было сродственности, а все одна. – И, взглянув на Филимона: – Вот и с тобой как сродственники спали под одним одеялом, а проснулась – одна-одинешенька. Сродственничка за всю ночь ни разу не почуяла. Ужли с Харитиньюшкой ты проживал таким же сродственником? Уйди, мерин, я оденусь.

Слова Дуни, как горячие оладьи со сковороды на обе щеки. Эко поддела под ребра доченька упокойного миллионщика!

Чаевничали – Филя глаз не поднял на землячку.

Помог ей одеться, вывел к кошевке, заботливо усадил, гикнул, свистнул, щелкнул ременным бичом, и кони понесли рысью по сонной улице Даурска, а за селом – займищем…

Бегут, бегут сытые кони, колокольчики серебром разливаются в немую пустынность, а Филе невтерпеж – стыд ворочается в сердцевине. Чтоб баба в лицо кинула, что он не мужик, такого позора никто не сдюжит.

Дуня, ничего не подозревая, пригрелась возле Филимона и крепко уснула.

– Ужо погоди!

Свернул с дороги и легкой рысью погнал лошадей вглубь займища. По всем приметам здесь не пашни, а сенокосные угодья. Версты две отъехал бездорожьем и увидел-таки в ложбине початый зарод. Кони шагом подтащили кошеву к зароду и мордами уткнулись в сено. Филя выскочил из кошевы, разрыл сено сбоку зарода, вернулся, достал из саквояжа Дунин браунинг, спрятал себе в карман, осторожно поднял землячку и опустил на мягкое сено.

– Боженька! Чтой-то?! – очнулась Дуня.

Филя схватил ее за руки, притиснул, как клещами.

– Ты с ума сошел, мерин!

– Ежли мерин – ущерба тебе не будет, – провернул Филя.

– Пусти сейчас же! Или я тебя пристрелю, – вспенилась Дуня, изворачиваясь. – Ей-богу, пристрелю!

– Сперва я тебя застрелю, опосля ты меня! Мужика в другой раз зудить не будешь. Не брыкайся, грю! Али я безо всякого левольверта придушу, и взыскивать нихто не станет. Отвезу до полыньи и спущу под лед.

Дуня ничего подобного не ожидала.

– С ума сошел! За что меня придушишь?

– Для порядка чтоб.

– Да ты что, Филя? Опомнись! Если ты меня придушишь…

– На Ухоздвигова надежду имеешь? Ужо погоди, в нашем уезде встретят их партизаны. Живо на небеси преставятся!

– Што тебе от меня нужно?

– Ничаво. Чтоб сродственность почуяла, гли. Ночесь позвала, а теперь волчицей рыкаешь.

– Боженька! Всю ночь дрых на пуховиках, и вдруг на морозе…

– Чаво мороз? Под зародом-то сподобнее. Духмянность от сенца экая вязкая.

– Ладно. Пусти руки.

– Царапаться не будешь? Оборони господь, ежли разозлишь меня. Я вить родного батюшку чуток поленом не пристукнул, а тебя-то моментом придушу. Левольверт твой взял себе. Ни к чему бабе с левольвертом ходить. Мущинское дело быть при оружии.

Дуня уразумела – шутки кончились, и царапаться она не будет.

– Окромя того, морду от меня не отворачивай, когда в другой раз позову.

– Как позовешь?

– Как бабу, следственно.

– Ты с ума спятил! У тебя и так две бабы.

– А у турского царя, слышал, тышча баб, и все до единой под его властью. На земле всякое происходит, а я што, сивый, не на земле проживаю?

Дуня ничего не сказала, вот так ущербный мужик с рыжей бородищей! Как же он с ней ловко управился…

Поехали Енисеем. Горы подступали вплотную…

Дуня укуталась в доху с головой, притихла. Не то было обидно, что «потерпела от рыжего» – это для нее дело привычное, а вот то, что этот рыжий устойчивее Дуни стоит на тверди земной и ни о чем особенно не сокрушается и не печалится, – повергло ее в отчаяние. Для нее, Дуни, нет исхода. Чем и как жить, если утвердятся красные? В поте лица своего добывать хлеб насущный?

– Белые! – крикнул Филя.

Дуня откинула доху: на дороге двое в белых маскировочных халатах, винтовки – поперек дороги.

– Тпрру! – натянул вожжи Филимон, а по спине от шеи до зада – мороз прохватил.

Один подошел к кошеве:

– Кто такие? Откуда?

– Дык белые мы, белые, господа охвицеры! – бухнул Филя, как топором с плеча по чурке дров. – Едем, значитца, от огромятущей белой армии. Как послали…

– Штоб тебе язык проглотить! – взревела Дуня, и к людям в белых халатах: – Никакие мы не белые! Ямщик с перепугу брякнул. Едем мы…

– А ну, вытряхивайся, господин белый, из кошевы! – приказал человек с ружьем. – Быстрее! А вы, дамочка, сидите. Не баловать, предупреждаем. Винтовки на боевом взводе. Григорий, обыщи «господина белого».

– Осподи! Осподи! Да разе…

– Не разговаривать! – прицыкнул названный