Тайный советник вождя - Владимир Успенский

В характеристике на красноармейца Черненко сказано, что он метко стреляет из винтовки и пулемета, хороший кавалерист, показал умелые действия, возглавляя конный пограннаряд, проявил мужество в схватках с бандитами и при задержании нарушителей. Особенно отмечена политическая грамотность молодого бойца, ему было поручено проводить политинформации и даже политзанятия. Принят в партию. Вскоре коммунисты заставы избрали его секретарем первичной партийной организации. Такое доверие надобно заслужить. Это ведь не в тихой заводи, а в боевых условиях, где человек виден как на ладони.

С такого надежного трамплина начал Черненко быстро и уверенно подниматься по партийной лестнице, когда возвратился на «гражданку». Заведуя отделом пропаганды Уярского райкома партии Красноярского края, Константин Устинович принес заметную пользу на ниве образования. При нем в районе была полностью ликвидирована неграмотность, все дети соответствующего возраста начали ходить в школы, хорошо работали клубы, библиотеки. Для молодежи это важно, а молодых людей много приезжало тогда по комсомольским путевкам в Уяр. Там же, кстати, случился у Черненко первый анекдотический «прокол», вызванный чрезмерной энергичностью, направленной не совсем в нужное русло. Ему бы о жилье для молодежи позаботиться, о быте, а он все больше об отдыхе, о развлечении. Задумал построить стадион. Настоял на своем. Вложили в это дело средства из скромного районного бюджета, привлекли платных строителей, энтузиастов. Материалов не пожалели. Хороший получился стадион. Но малость великоват. На двадцать тысяч мест. И это при том, что в Уяре имелось всего тринадцать тысяч жителей, считая стариков и грудных младенцев. В крае смеялись. А стадион вскоре пришел в запустение. Да ведь кто же не ошибается…

С 1939 года Черненко — заместитель заведующего отделом агитации и пропаганды Красноярского крайкома партии. Не прошло и полутора лет — и снова большой рывок вверх: Константин Устинович становится секретарем крайкома по пропаганде, по существу вторым человеком на огромной территории (как Западная Европа!) с сорока тремя районами и несколькими национальными структурами. Необъятные просторы, несметные природные богатства. Дерзай, руководи освоением, молодой секретарь! И он впрягался в любые дела, брал на себя любую нагрузку, даже превышавшую его возможности и способности.

Стараниями Черненко было достигнуто многое. Несмотря на трудности военного времени, в крае работали все образовательные и культурно-массовые заведения, даже открывались новые. Их бесперебойно обеспечивали теплом, светом, учебными пособиями. Регулярно выдавались положенные пайки. Нашли возможность создать шесть новых районных газет. Организовали полтысячи пунктов для коллективного слушания радио — далеко не у всех оно было, а новостей с фронта ждали с нетерпением. И всюду старался поспеть сам: подсказать, наладить, проконтролировать, не упустить из вида.

Провел декаду по проверке политико-воспитательной работы среди подрастающего поколения. Съездил в один из детских садов, посмотрел, как там насчет этого воспитания. Остался в общем доволен, но все же сделал коллективу садика замечание: совсем нет наглядной агитации. Директор и сотрудники долго ломали головы, что бы такое придумать для несмышленышей? А когда Черненко приехал вновь, с гордостью продемонстрировали. На одной стене — портрет Сталина, на противоположной — карикатурный портрет Гитлера. Под портретом крупные буквы «Сталин ляка». А под карикатурой — «Гитлер кака». Можно воспринимать как шутку, но рассказывают именно так.

С началом войны в край хлынул поток эвакуированных, административно-ссыльных. С двух миллионов население возросло почти до четырех. Всех надо было принять, обеспечить жильем, едой — хотя бы самыми элементарными условиями. Воспрянули местные спекулянты, любители поживиться на чужой беде. У голодных людей за кусок хлеба выменивали золото, серебро, последние вещички. Беженцы, ссыльные все отдавали бессердечным хапугам: только бы выжить, детей сохранить. Вот и получилось резкое расслоение, как в капиталистическом обществе: подавляющее большинство местных жителей и приезжих едва сводит концы с концами на скромном пайке, а несколько тысяч жуликов обогащаются баснословно, запасая добро впрок. Да ладно бы еще за счет продуктов со своего огорода, а то ведь за счет ворованного с продовольственных баз, с закрытых распределителей, обеспечивавших золотодобытчиков и приравненных к ним. Среди дельцов черного рынка, сколачивавших бешеные состояния, были, увы, советские и партийные работники, имевшие доступ к различным государственным запасам. Их выявляли, арестовывали, приговаривали, но борьба с одиночками не давала эффекта. И тогда Черненко, вспомнив продотрядовскую юность, решил нанести по черному рынку лихой удар, хоть и не в рамках закона, зато результативный и, безусловно, полезный для общества. За одну неделю у спекулянтов были реквизированы все мерзкоприобретенные богатства, разорваны подпольные связи менял-торгашей-воров, многие из них получили возможность созерцать мир через решетку тюремных окон.

Конфискованное имущество, продовольствие, ценности были использованы для нужд армии и местного населения. Люди были довольны. Москва одобрила полезную инициативу. А неутомимый Черненко выискивал, придумывал все новое и новое. В крае создавались, формировались банно-прачечные поезда, отправлявшиеся на фронт. В каждом — десяток вагонов с нехитрым оборудованием (тазы да лоханки, утюги да скалки), склад на колесах, общежитие на колесах для обслуживающего персонала. Но Черненко и тут проявил смекалку, включив в каждый банно-прачечный поезд по пассажирскому вагону, полностью подготовленному для ведения агитационно-пропагандистской работы. Плакаты и листовки, музыкальные инструменты, библиотека и даже киноаппаратура. По этому поводу из Главного политического управления поступил документ, суть которого сводилась к разъяснению разницы между чистотой тела и духа. Заведению агитационно-пропагандистскому совсем не обязательно соседствовать с баней и вошебойкой.

Это не шутка, это истинная правда. Опять Константин Устинович своими чрезмерными стараниями создал основу для анекдота. Но кто знает, что лучше: переборщить или сидеть сложа руки. Как у всякого деятельного человека, у Черненко, имевшего больше энтузиазма, чем опыта, были и успехи, и заметные срывы. Вот и стал он козлом отпущения при проверке работы крайкома столичными партревизорами.

— Где он сейчас? Чем занимается? — спросил Иосиф Виссарионович, не без интереса выслушав мой длинный монолог.

— Ждет назначения с понижением. Вероятно, на фронт.

— На фронте кадры нужны. Но еще нужнее они для будущего. Судя по всему, товарищ Черненко не глуп, имеет организаторские способности, — неторопливо рассуждал Сталин. — Как я понимаю, товарищ Черненко — человек, преданный нашему делу, нашей партии. Но ему не хватает знаний, надо с ним поработать, надо его поучить. Как вы считаете, Николай Алексеевич?

— Образованности у него, действительно, маловато. Идеологией ведь занимается.

— Это поправимо, — решил Иосиф Виссарионович.

Через несколько дней Черненко был вызван в Москву и стал слушателем Высшей партийной школы.

В книге, присланной Константином Устиновичем Черненко, внимание Сталина привлекло его собственное письмо, датированное 1930 годом и в печати ранее не появлявшееся. Ничего вроде бы особенного, письмо частного характера, но как раз поэтому, на мой взгляд, и представляющее интерес. Дело в том, что к Иосифу Виссарионовичу, собравшись с духом, обратился некто Михаил Мерзляков. Жаловался, что местные власти притесняют его как бывшего стражника и просил подтвердить, что он хорошо, даже дружески, относился к ссыльным.

Иосиф Виссарионович нашел время ответить собственноручно.

«Емельяново, Красноярского края и округа.

Копия: Михаилу Мерзлякову.

Мерзлякова припоминаю по месту своей ссылки в селе Курейка (Турух. край), где он был в 1914–1916 годах стражником. У него было тогда одно-единственное задание от пристава — наблюдать за мной (других ссыльных не было тогда в Курейке). Понятно поэтому, что в «дружеских отношениях» с Мих. Мерзляковым я не мог быть. Тем не менее я должен засвидетельствовать, что если мои отношения с ним не были «дружескими», то они не были и враждебными, какими обычно бывали отношения между ссыльными и стражниками. Объясняется это, мне кажется, тем, что Мих. Мерзляков относился к заданию пристава формально, без обычного полицейского рвения, не шпионил за мной, не травил, не придирался, сквозь пальцы смотрел на мои частые отлучки и нередко поругивал пристава за его надоедливые «указания» и «предписания». Все это я считаю своим долгом засвидетельствовать перед вами.