Кузнецкий мост - Савва Дангулов

— Вы к чему это, Анна Павловна? — спросил он, хотя мог и не спрашивать, логика ее мысли была нерушима.

— Вы для меня такой человек, Сергей Петрович, — произнесла она и не отвела глаз, ее взгляд был все так же безбоязнен. — Не знаю, найду ли я в себе силы сказать вам это завтра, но сегодня я вам говорю это и не скрою, что испытываю счастье… — Она взяла со стола раскрытую книгу и, вложив в нее карандаш, закрыла. Этот жест был тих, как только мог быть ее жест в эту минуту, но в нем был смысл, точный — она торопила его.

Вот она, жизнь моя страдная, вот она, жизнь моя, твердил он себе, уходя. Это было бегство, радостное бегство. Да не ясно ли, что она сказала все и за себя, и, быть может, за Бекетова. Все, что могла сказать в нелегком своем положении, сказала. Самоцвету надо объяснить, что он самоцвет, иначе он пролежит в земле вечность, как булыжник. Наверно, сравнение это грубо, но оно верно. Что-то случилось с нею такое, что пробудило ее. Дело не в нем — в ней. Да знала ли она себя до этого? Если же узнала, то для чего? Узнав, добыть силы и совершить такое, что истинно необходимо людям. Что совершить?

Он вышел из посольства и, взглянув на небо, точно окаменел. В этом было страшно признаться, но он понимал, что Екатерина, многотерпеливая подруга его, данная, казалось, самой судьбой на весь крестный путь в этой жизни, напрочь лишена черт, которые он увидел в другой женщине и которые для него бесценны… Да, как разрубить этот узел, не повредив совести? Однако неудобная штука эта совесть; казалось, она существует сама по себе, и воли своей ты ей не навяжешь.

22

В Москву явился Бухман и тут же позвонил Бардину.

— Вы обедали? Я просил накрыть стол в номере, приезжайте.

Подобно многим своим соотечественникам, Бухман облюбовал «Националь». Видно, действует старое правило: когда под боком посольство, и чужой город греет.

Бардин подивился виду Бухмана — на Эдди был костюм офицера американской пехоты: брюки цвета хаки навыпуск, стянутые у самых щиколоток манжетами; как манжетой, но неизмеримо большей, была стянута на объемистом животе Эдди форменная куртка. Бухман вышагивал крупно, поскрипывая огромными башмаками. Да и в лице Эдди Бухмана произошли изменения заметные: то ли смугло-красный отсвет кожи тому причиной, то ли полубаки, неожиданно рыжеватые и вьющиеся, но в лице появилась строговатость и даже мужественность, какой прежде не было.

— Я не удивлюсь, Эдди, если завтра узнаю, что в составе первых десантных полков вы высадились в Гавре или Шербуре…

Бухман расхохотался, видно, и смех его претерпел изменения, он стал кругло-раскатистым, мужским — гах-гах-гах! Американцу льстили слова Бардина.

— Мне говорят друзья: Эдди, чем ваша жизнь отличается сегодня от жизни офицера действующей армии, если большую часть времени вы в военном самолете? Я подумал: и вправду, чем отличается?.. Одним словом, не хочу быть больше штатской крысой. И потом, сегодня женщины любят военных — гах-гах-гах-гах!

Нет, поистине достойны удивления метаморфозы, происходящие с людьми. Да Бухман ли это? Куда делся серо-зеленый цвет лица, и спазмы сердца, и одышка?

— Погодите, где ваши хвори? — настаивал Бардин. — И как это произошло?

И вновь Бухман загрохотал и забухал этим своим «гах-гах-гах».

— А я однажды сказал себе: «Я здоров» — и стал здоров… Нет, нет, я сейчас вам докажу… Что будем пить? Водку можно?..

Бухман заказал к обеду все русское: щи, мясо с грибами, пирог с яблоками, а на закуску селедку. Не столь уж изысканны яства, но все доброе, всего вдоволь — весной сорок четвертого «Националь» уже кормил хорошо.

Бухман пил охотно, подзадоривая Бардина:

— Вы русский, вам нельзя от меня отставать…

Американец пил и набирал настроения, он точно готовил себя и гостя к разговору, который неясно маячил впереди.

— Человек должен иметь стимул, иначе… зачем жить? — вдруг произнес Бухман и размял плечи; как заметил Егор Иванович, он это делал теперь время от времени.

— Как понять «иметь стимул»? — спросил Бардин.

— Такой вопрос может задать только русский!.. — едва ли не возликовал Бухман — своим вопросом Бардин и изумил, и обрадовал его. — Какой стимул в наше время является истинно стимулом? Нет, действительно, какой?..

— Ну, написать книгу, например, стать доктором наук, совершить открытие… — пояснил Егор Иванович. Спасибо русской водке, без нее бедолага Бухман, пожалуй, не решился бы на этот разговор, а у разговора есть цель, любопытная, подумал Егор Иванович.

— Это все производное, понимаете, производное! — воскликнул Бухман воодушевленно. — Чтобы написать книгу, стать доктором, совершить открытие, необходима основа… Понимаете, основа!

— Верно, основа! — согласился Бардин. — Нужны знания — вот основа!..

И вновь бухманово «гах-гах-гах» пошло гулять по комнате.

— Значит, нужны знания, так? Знания?

— А что?

— Вот я и сказал: так может думать только русский… Нужно быть богатым, именно!..

Бардин приумолк: значит, богатым? Богатым? Вот он, американский либерал, каким явила его жизнь. Именно либерал, да еще в форме солдата великой антифашистской войны, кстати, либерал не из худших. Богатым?..

— Вы смущены, господин Бардин? — спросил Бухман, сам испытывая немалое стеснение.

— Да, немного, — признался Егор Иванович. Они помолчали — не просто было найти продолжение этому разговору. — А если небогат, но талантлив, господин Бухман? — Да, Егор Иванович назвал американского приятеля «господин Бухман» — разговор как-то сам по себе стал более официальным.

— Ничего не получится… — Он подумал; видно, хотел быть честным в этом ответе, сказал и проверил себя. — Иногда получается, но редко, так редко, как будто бы этого и не было…

Они перестали пить — водка не шла, она точно потеряла вкус.

— Как понять «богатым»… — это страсть или расчет? — Бардин сделал усилие улыбнуться. — Я хочу сказать, от сердца или от ума?

— Иначе говоря, вас интересует, хочу ли я быть богатым? Хочу, разумеется. Это для вас неожиданно?

Бардин вздохнул, разговор становился чреватым опасностями — оступишься, и все пойдет прахом.

— Неожиданно…

— Разрешите спросить, почему?

Ну, вот они и подобрались к главному: почему?

— Господин Бухман, встреча с вами была для меня событием, — произнес Егор Иванович, сдерживая волнение. Все, что он намеревался сейчас сказать, было значительным для его отношений с американцем. — В том, что есть современная Америка, для меня самое важное — это господин Гарри Гопкинс. Я не имел возможности близко знать его, но судьбе угодно было подарить мне встречу с вами. Нет, вы не смейтесь, я готов повторить: судьбе угодно было именно подарить. Буду откровенен, мне были интересны не только вы, но и те, кто стоял за вами и кого вы помогли мне понять… Наверно, в нашем возрасте и в нашем положении пристало смотреть на людей и оценивать их трезво. Так вот, есть понятие «линкольновская Америка», и для меня эту Америку олицетворяет господин Гопкинс. Теперь я хочу задать вопрос, однако прошу понять меня правильно, я бы не спрашивал вот так прямо, если бы не питал уважение к вам… Итак, среди тех больших и малых задач, которые ставит перед собой господин Гопкинс в жизни, есть эта?