Космическая шкатулка Ирис - Лариса Кольцова

сказать, подлинный наряд всепланетной царицы из хрустальной башни. А прежде она ничем не отличалась от всех, по сути-то. Платье было почти готово. Оно было небесно-зеленоватое, словно бы она собиралась опять пойти в Храм Надмирного Света, и напоминало собою, когда Ландыш его примерила, странное одеяние, подобное ангельскому больше, чем обычному платью. Рукава –крылья взметнулись к потолку, будто намеревались поднять её вверх, и подол пошёл волнами, а окно было закрыто, и ветра в комнате быть не могло. «Для кого, для чего это»? – спросила она у самой себя, вглядываясь туда, где за панорамным окном за линией горизонта скрывался безразмерный океан. Ей хотелось туда… Чтобы полететь. Чтобы навсегда улететь. Чтобы ревущее дыхание огромной воды снизу охватило её ужасом, пытаясь втянуть её в свою пасть, а бирюзовые крылья упасть не дадут. И такая вот игра манила настолько, что сердце вместе с воображением пыталось выскочить из узкой грудной клетки, а та не пускала, причиняя боль. Ей казалось, что именно здесь она уже ничего нового не увидит, не узнает, не почувствует.

Он уже не спал. Наблюдал за нею. Ландыш подошла и встала на колени, положив голову на постель. – Зашилась совсем. Устала. Вижу сны наяву. Вчера вечером уснула. Не видела, как ты пришёл. Ты всегда такой бесшумный. А проснулась, сна нет. Стала дошивать платье. Я закрыла тебя ширмой, чтобы свет не мешал тебе спать. Боялась, что ты вспугнёшь моё вдохновение, заставишь спать как маленькую. А мне тут пришла такая идея с платьем… – она замолчала, вслушиваясь в нечто в себе самой. – Мне вдруг показалось, что всё это уже было. Даже те же самые слова я уже говорила. «Зашилась совсем. Устала». А ведь тогда я не умела и иголки в руках держать. К чему оно было, архаичное искусство шитья?

– Когда же было это «тогда»? Я не помню, – отозвался он.

– Да так. Это было в другой совсем жизни. Но вот странно, откуда во мне пробудилась такая тяга к шитью? И все удивляются моему искусству. Ведь меня никто никогда ничему такому не учил. А тебе нравятся мои наряды?

– Не знаю. Я привык к тому, что ты всегда лучше всех.

– Как жалко, что прежде я ничего подобного не умела. Я бы украшала свою дочку нарядами принцессы, как она о том мечтала, когда делала себе украшения из всякой рвани и никчемного синтетического тряпья. Мы над нею потешались, там на объекте. Кроме Вики. Но Вика не умела шить. И никто не умел. Однажды Кук сделал Виталине шлейф из того материала, из которого ребята делали себе крылья для дельтапланов, чтобы парить над горами. Кук их ругал за такие игры. Они были опасны для жизни. Но там было так скучно, а всё время летать в герметичных сферах воздушных машин им надоело. Не чувствуешь полёта, упругой и совсем не шуточной игры ветра, воздушных потоков. А Виталина была настолько счастлива, когда таскала за собою шлейф по камням и песку, прицепив его на свою милую головёнку. Смеялись все, и я тоже… А теперь? Мне так её жалко! Так жалко. Ведь мальчишкам не нужны наряды, они плевать на них хотели. Я дочку хочу, Руднэй!

– Прежде ты никогда мне ни о чём таком не рассказывала, – его голос был обычным, без всякого заметно выраженного отношения к услышанному, и он зевнул. – Летать над горами? Это здорово. Мой отец и не такое умел когда-то. Но, к сожалению, он не смог передать мне таких качеств. Он же мне не родной, а у меня совсем другая природа. Но когда-нибудь мы тоже научимся летать на воздушных машинах, как твои сородичи. Мои сыновья точно будут летать в небесах и сверху любоваться ликом планеты. Скажи, а она какая, если сверху? Ты же видела?

– Планета – архаичное определение. Скорее, всякая условная планета особое существо, наделённое собственным своеобразием и впечатляющей красотой. И эта красота такая огромная, иногда ужасная, что человеческой души не хватает для её вмещения. Возникает впечатление, что скорлупа души вот-вот треснет, и ты расплывёшься, став облаком в нижних слоях атмосферы. Потом ты прольёшься дождём в почву, утонешь в ней, окончательно задохнёшься, а вынырнешь уже цветком…

– Ужасная красота? Как всегда общие и невнятные слова. Не хочешь говорить и не надо.

– Я всё забыла. Не знаю, отчего так. Иногда моя память хочет проснуться, но не получается.

– Хочешь сказать, что жизнь со мною похожа на дурной и надоевший сон?

– Почему ты так вспотел? – спросила она, ложась рядом, – ты плохо себя чувствуешь?

– Вчера было немного. А теперь уже всё нормально, – он обнял её, но так, как мог бы обнять и подушку. Его мысли были заняты не ею, а чем-то, очень отсюда далёким.

– Ты похудел, – сказала она, – ты и так никогда не был особенно-то избыточно-массивным. Тебе надо отдохнуть и как следует отъесться. Давай сегодня ты останешься со мною и с детьми? Мы отправимся в те селения, оттуда виден дым от костров. Там будет праздник урожая. Будет весело.

– Нет, Лана, мне не до праздников. После того, как отец перестал выходить из своей башни, я страшно устаю. Я кругом один. Он, конечно, всегда помогает советом и прочим, но я реально один. У всякого, кто меня окружает, в голове даже не двойной и не тройной, а многослойный пирог из множества и множества мысленных уровней и противоречивых чувств. Они и себе не каждый день верят, что уж говорить обо мне. Я не могу никому доверять полностью. Лучше бы я не обладал способностью видеть их насквозь. Мне было бы так легче жить. И самозабвенно работать.

– А меня ты тоже видишь насквозь? – Ландыш гладила его гладкую грудь, хорошо развитую, мужественную, но вдруг явственно и остро она вспомнила красиво мохнатую грудь Радослава и осознала, что и половины той страсти, что была у неё к первому мужу, ко второму мужу нет. Он как был, так и остался бледным подобием своего отца. Не совпадающим с ним ни в физических деталях облика, ни характером. – Я хочу тебя… – прошептала она и легла ему на грудь.

– Я не выспался, – лениво отозвался он, – у меня не тот настрой.

Ландыш вздохнула и легла рядом. Она стала гладить его светлые вспотевшие волосы, жаля саму себя за проявленный низкий эгоизм, за то, что домогается к не совсем здоровому мужу. Может, межсезонье было тому причиной. Он всегда плохо себя чувствовал в преддверии наступающего погодного перелома. Он родился таким, – слабым, уязвимым