Базалетский бой - Анна Антоновская

— Я тоже так думаю, но раз длинноносый черт не брал… Все равно даром не пропало, все азнауры похватали. Нехорошо, с ополченцами не щедро делились: «Пусть сами богатеют, мы не против». А разве ополченец может сравниться с азнауром? Дружинники без устали для своего господина отнятое прячут. Только ты, Георгий, поровну добычу делишь и не всегда к себе справедлив. Ведь все свое богатство раздаешь.

— Раздаю на оружие, коней, одежду — это для Картли. На хлеб в деревню редко даю: всех не накормишь, а можно потерять средства к борьбе. Другое дело трофеи — это общая добыча, значит, по справедливости следует делить: кто рисковал жизнью, тот участник прибыли. Ну, рады, друзья? Ведь опять у всех больше дела! Да, Димитрий, сегодня должен твой дед приехать, послал за ним. Пусть отчет даст, как моим замком в Носте управлял.

Саакадзе, видя, как побледнел от волнения Димитрий, встал и предложил пойти к заждавшимся страдалицам, которым на долю выпало не веселье, а постоянная тревога: или провожают воинов, или ждут их возвращения, или томятся, когда они дома никак не могут закончить военные беседы.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

В прозрачных облаках тонкой пыли теряются верхушки минаретов, каменных стражей Решта. Стоит обычный полдень. В паутине узких кривых улиц беспрерывно двигаются караваны, сливая в один неумолчный поток звяканье персидских бубенцов и колокольчиков, величиною от ореха до тыквы, нацепленных на сбруе, по бокам и на шеях верблюдов; выкрики черводаров, рев ослов, мулов, окрики погонщиков, неумолчное ржание скакунов, выкрики вооруженных купцов, ругань столкнувшихся всадников, лай собак, вопли женщин, закутанных в шерстяные чадры и белые покрывала. К пыльным, грязным стенам пугливо прижимаются босоногие дети в войлочных шапчонках, оберегая кувшины с мутной водой. Проходят одни навьюченные животные и тотчас появляются другие, новым ревом и звоном наполняя улицы шириной с копье.

Горы вьюков, пирамиды кип, ряды тюков то распадаются, то вновь громоздятся вдоль площади базара. Верблюды опускаются на колени, ревут. Вереницы носильщиков под монотонный напев тянутся к кораблям пустынь и степей.

Смотритель базара, подсчитывающий сбор, и шум падающих с весов тюков предвещают зенит не только солнца, но и дневной торговли. Лучи ослепляют, у водоемов сутолока, щелкают бичи. То тут, то там слышится яростное «Хабарда»! Нещадно бранясь: «У, па-дер сек!», проклиная солнце, осатаневшие караванбаши гонят передовых верблюдов, тесня носильщиков, чернолицых и краснобородых, с трудом удерживающих груз на плечах.

Покачиваются в корзинах коконы, в тюках — гилянский шелк, в вьюках ковры Керманшаха и Хорасана. В особых сосудах — благовония, в плотных мешочках — пряности. Барахтается в пыли солнце. Кипит Решт. Проходит обычный полдень. «Ай балам! Ба-ла-амм!»

Караваны спешат на север, юг, запад, восток. В Московию и Индию, Хорезм и Синд, в Афганистан и Сирию, в Талышинское ханство и Ширван, в государство великих моголов, к берегам океана, морей и заливов.

Звенят монеты Азии и Европы, щелкают четки. Расчетливые слова торговли перемежаются с молитвенными призывами к намазу. Отречение от суеты — как отлив на море, страсть к наживе — как прилив. Звенят бубенцы и колокольчики, ведя счет верблюжьим шагам, спешат караваны продолжить путешествие, новые облака пыли вздымаются над Рештом, хлопают бичами черводары, надрываются караванбаши: «Ай балам! Ба-ла-амм!»

И внезапно — крики, вопли, ругань: поймали вора. «Ферраши! Ферраши!» Мелькает ханжал, отсекая ухо.

Одичалые псы кидаются к кровавой луже. Все привычно, как небо.

Спертый, горячий воздух, густой от пыли, наполняет улицы. Запах отбросов смешивается с терпким ароматом садов, притаившихся за глинобитными, каменными и изразцовыми стенами. От приморских болот тянет гниющими водорослями. Нестерпимо душно. И вот-вот оборвется дыхание.

Но так было каждый день, каждый год! Так было всегда! Торговая жизнь спешит к весам удачи. И время настойчиво движется в будущее, как караван. Три часа отделяют день от зенита. Обычные будни лихорадят Решт. Призывают муэззины, поет бродячий певец:

Караван уходит в голубые степи.Ай балам! Ба-ла-амм! В знойные пустыни…Твои кудри, Лейла, заплелись, как цепи,Ты осталась в Реште, песня в сердце стынет,

Не Меджнуна цепи, а меня обвили!Тысячу красавиц встречу я отныне…Я ушел от пыли, и пришел я к пыли,Потерял я песню, как слезу в пустыне.

Фанатичный мулла наступает на тень, распростертую на желтой земле. Из люля-кебабной доносится запах бараньего сала; туда устремляются усталые погонщики.

Поет бродячий певец, протягивая медную чашу и взывая:

— Подаяние! О имам Реза!

Купец, сидя на коврике возле полутемной лавки, куда-то устремляет взгляд и привычно перебирает четки. Перед ним на желтой земле тень певца с протянутой чашей. Две монетки со звоном падают в «приют надежд».

Спешат караваны. Тени становятся короче. Завеса пыли плотнее.

Певец поет:

Тысяча красавиц ароматней дыни,Но одна дороже: Лейла — песня розы!Потерял в пустыне и нашел в пустынеПесню, что рождает в мире только слезы.

Ай балам! Ба-ла-амм! Чашу, от недуга,Я вином наполню! Жертвой был гордыни,А теперь я нищий и брожу вдоль круга,Что нашел в пустыне, потерял в пустыне!

Караван уходит, солнцем опаленный,Пыль летит над жизнью тучами густыми…Ухожу влюбленный и приду влюбленный,Потерял в пустыне и нашел в пустыне.

— Подаяние! О врата нужд!

В прохладной каве-хан краснобородый караванбаши, из года в год пересекающий море песков, возлежит на широкой тахте, посасывая чубук кальяна. Певец терпеливо ждет, пока расплывутся светло-синие струи дыма. Рука доброжелателя опускает в чашу медную монетку.

Ты луне подобна! Тень тебя покинетПусть с моей лишь песней, как слеза лучистой!Я искал в пустыне и нашел в пустынеТвои кудри, Лейла, амбры самой чистой!

Я покинул сытых, я покинул черствых,Ты сказала «Милый Лейлу не покинет!»И теперь я песней оживляю мертвыхМглу терял в пустыне, свет нашел в пустыне

— Подаяние! О поручитель за газель!

Бронзоволицый гебр в высоком, черном колпаке, размышляя об учении Заратуштры, продал на замусоренном перекрестке продолговатую дыню. Выручку он небрежно бросает в медную чашу.

— Да не подвергнет тебя аллах неожиданной стреле!

Только на одно мгновение задержался шемахинец, красуясь на коне, он сдвигает на затылок шапку из черной бараньей шкуры и устремляет сладострастный взор на персиянку, сверкающую глазами за полупрозрачной кисеей. Двадцать четыре косы спадают у нее по плечам, опасные, как змеи. Как виденье, исчезает она в гуще померанцевых деревьев, укрывающих Решт.

Запел певец громче и восторженнее:

Без воды сосуд мой, и в глазах слезы нет,Тень твоя воздушна, только сердце ранит!Потерял в пустыне и нашел в пустынеСладостный оазис онемевший странник.

Твои кудри, Лейла, заплелись, как цепи!Двух теней нет в Реште есть одна отныне…Караван уходит в голубые степи,Ай балам! Ба-ла-амм! В знойные пустыни!

И пошел певец по знойной улице, громко взывая:

— Подаяние! О Лейла, подаяние!..

Красная обожженная черепица кровель высится над садами, отделенными от улиц. Лучи солнца, теряясь в листве, скупо освещают арыки. Здесь жизнь медлительна, как вода в арыках, там — скоротечна, как дым кальяна.

Где-то далеко и совсем близко муэдзин решительно напоминает о дани аллаху, единому и всепрощающему. Все — как было вчера и как будет завтра…

Но вдруг, словно самум, налетел неистовый бой барабана, пронзительно завыли свистульки, озадаченно залаяли собаки, вопрошающе заревели верблюды, завизжали откуда-то вынырнувшие мальчишки! До хрипоты что-то выкрикивал мечущийся ферраш-баши, но его не слушали: сталкиваясь и разбегаясь, наскакивая на вьюки и животных, кружились, не зная зачем, взывали, не зная к кому: «Аллах! Где? Кто?»

Через Решт мчался всадник из «тысячи бессмертных», личной охраны шаха Аббаса. Такая встреча была минбаши привычна и желательна. Откинув кольчужную сетку, защищавшую шею и лицо, вскинув копье с позолоченным наконечником, всадник грозно сверкал глазами, уподобляясь воину божьему из одиннадцатого стиха шестьдесят первой суры корана «Порядок битвы», принявшему земной вид. За ним скакал отряд «шах севани» — «любящие шаха», оруженосцы и телохранители. Надзирая за безопасностью дорог и спокойствием империи, они не скупились на удары, наносимые ими по обе стороны тесных площадей и уличек.