Разгневанная земля - Евгения Яхнина

«Пильвакс» быстро заполнялся посетителями, хотя мест в кафе уже не было. Только столик, за которым всегда сидел Петёфи и его друзья и который был прозван поэтому «столиком общественного мнения», оставался незанятым. Завсегдатаи кафе с недоумением переводили взгляды с пустующего столика на портрет Марата, висевший над ним на стене, словно искали у «Друга народа» объяснения загадочному отсутствию поэта.

Возбуждение росло с каждой минутой, и нетерпеливая молодёжь решила уже отправиться на квартиру поэта, когда Петёфи появился в сопровождении Вашвари, в последнее время ставшего любимым оратором пештской молодёжи. Встреченные бурными овациями, оба прошли к «столику общественного мнения». В зале стало тихо.

Пал Вашвари вскочил на стол. Он был выше среднего роста, совсем молод, казался не старше двадцати лет. Вьющиеся каштановые волосы обрамляли его лицо, на котором выделялись блестящие молодым задором синие глаза. Внешность Вашвари была очень привлекательна.

— Господа! — начал он. — Свершилось великое событие. Прессбургская оппозиция наконец заговорила полным голосом. Лайош Кошут бесповоротно осудил правительство Меттерниха и всю систему австрийского абсолютизма, предрекая ей неминуемую гибель. Под влиянием речи Лайоша Кошута нижняя палата приняла обращение к императору, в котором требует самостоятельного министерства для Венгрии, конституционного правления для всей империи. Нельзя не признать всей важности такого решения сословного собрания. Правда, петиции писали не раз, немало потратили на них бумаги, но им не давали хода, и они оставались в архивах правительственных канцелярий. Все просьбы оказывались до сих пор холостым выстрелом, потому что никто никогда не поддерживал их действием. Сейчас ещё нет подробных сведений о том, как выступала оппозиция, но уже стал известно, что магнаты верхней палаты отказались присоединиться к решениям нижней и письмо к императору лежит без движения. Кто знает, не схвачен ли мужественный Кошут меттерниховской полицией и не брошен ли за тюремную решётку! Свободолюбивый Пешт не может остаться равнодушным к тому, что происходит сейчас в Прессбурге; мы предлагаем выбрать и послать туда делегацию, чтобы приветствовать Кошута и обещать ему нашу действенную поддержку!

Оратор вдруг умолк. Его прервал шум, поднятый группой аристократов, находившихся сегодня в «Пильваксе».

Ещё раньше появление этих незнакомцев показалось подозрительным завсегдатаям кафе. Случалось изредка, что в «Пильвакс» заходили сынки крупных магнатов. Обычно они вели себя вызывающе, глумились над официантами и требовали от них и от хозяина кафе особого к себе внимания. Но гневное перешёптывание и угрожающие взгляды постоянных посетителей заставляли непрошеных гостей ретироваться.

На этот раз ватага молодчиков с увесистыми набалдашниками на палках поначалу вела себя пристойно. Они тихо уселись в отдалённом углу. Никто, впрочем, не сомневался, что внешнее спокойствие этой группы аристократов — не более чем заранее обдуманный вызов. И на них перестали обращать внимание.

Однако молодчики вскоре напомнили о себе.

— Кто уполномочил вашего Кошута выступать от имени народа? — вызывающе обратился один из них к Петёфи. — Не случайностью ли надо объяснить то, что столица выбрала своим депутатом трусливого адвоката, а не прославленного графа?

Зал замер от неожиданности: такого наглого выпада здесь ещё никто себе не позволял. Выступивший аристократ по-своему понял водворившуюся тишину. Он решил, что это самая подходящая минута для скандальной затеи, ради которой его компания пришла в «Пильвакс». Он быстро развернул большой картон, который лежал до этого свёрнутым на столе, и все увидели непристойную карикатуру. Она изображала несостоявшийся поединок: дворянин со шпорой на одном только сапоге трусливо бежит от блестящей шпаги противника. Первому были приданы черты Кошута, второму — графа Фении.

Подняв карикатуру высоко над головой, молодой аристократ громко спросил:

— Кто же из них поистине достойный представитель венгерской нации?

Петёфи направился к столику, за которым сидела дерзкая компания. Движения его были непринуждённы, но глаза сверкали, выдавая сильное волнение.

Приблизившись к человеку, державшему карикатуру, он спокойно спросил:

— Как видно, почтенные господа преданы графу Фении?

— Вы угадали, милостивый государь, — надменно ответил аристократ. — Я полагаю, что и вы тоже?

— О нет! Мне-то известно, что прадед Фении был изменником своей отчизны. Он предал стяг свободы, поднятый Ракоци, и в награду за это получил его имения, а вдобавок и графский титул.

Заметив гневное возбуждение за столиком аристократов, Петёфи выдержал паузу, а затем продолжал с тем же спокойствием:

— Я уверен, что вы этого не знали, почтенные господа. Ибо только псы могут преклоняться перед изменником. Вы же, если глаза меня не обманывают, — поэт внимательно посмотрел под стол, — ходите на двух ногах, а не бегаете на четвереньках, как это положено псам!

Аристократы вскочили с мест.

— За такую дерзость ты заплатишь нам головой! — зарычал один из них и с силой ударил по столу золотым набалдашником увесистой палки.

За ним и остальные угрожающе двинулись к поэту.

Глядя в упор на потерявших самообладание дворян, Петёфи хладнокровно произнёс:

— Вы, господа, по-видимому, не знаете ни ценности головы, на которую покушаетесь, ни того, что она крепко сидит на плечах.

Слова эти были произнесены спокойно, но злые огоньки в глазах и гордая осанка поэта подействовали на разгорячённых аристократов охлаждающе.

— Да кто вы такой?

В голосе дворянских молодчиков прозвучало опасение — не связались ли они с человеком, занимающим в обществе более высокое положение, чем они сами.

— Я Шандор Петёфи! — ответил поэт, продолжая глядеть в упор на ошеломлённых противников.

Вызывающий ли тон Петёфи, который был готов отразить нападение целой ватаги противников, или враждебные взгляды посетителей кафе повлияли на аристократов, только они окончательно отрезвели и были прочь убраться восвояси. Однако они считали для неудобным сдаться сразу.

— Ага! Значит, вы и есть тот самый поэт, который с таким восторгом воспевает навозную вонь мужицкой хаты! — воскликнул один из аристократов, поддержанный дружным хохотом других.

Петёфи не смутился. С заметной издёвкой он ответил:

— Очень сожалею, что почтенные господа не находят времени получше ознакомиться с отечественной поэзией. Поэтому-то вы и не знаете, что моя лира не чуждается благовонного алькова дворянской усадьбы.

— Я и в самом деле об этом не слыхал! В таком чае, не примете ли вы от меня заказ: напишите для меня любовное послание к одной прекрасной девице! Поверьте, я не буду скупиться, если вы мне угодите.

— Купить мой труд вам не по средствам. Просьбу вашу я исполню даром. На это понадобится не много времени и мало труда… Хозяин! Подайте почтенным господам перо и чернила!

Когда хозяин кафе выполнил просьбу поэта, Петёфи с подчёркнутой церемонностью сказал:

— Послание для девушки готово. Как в зеркале, предстанет перед ней ваш пленительный образ. Пишите или, если угодно, запоминайте:

Я — венгерский дворянин!Меч мой, дедовский, кровавый,Что же ты не блещешь, ржавый?Много есть тому причин…Я — венгерский дворянин!

Мне трудиться неохота,Труд — презренная заботаНеотёсанных дубин.Я — венгерский дворянин!

Не пишу и не читаю…Мудрецам, как я считаю,Не дадут высокий чин.Я — венгерский дворянин!

Правда, есть одна наука,В ней весьма набил я руку:Ем и пью, как исполин.Я — венгерский дворянин![29]

С каждой строфой поэту приходилось повышать голос К этому его вынуждали всё нарастающий шум, хохот публики и злобные выкрики аристократов. Последние слова были покрыты аплодисментами по адресу поэта и свистом, провожавшим молодых бездельников, спешивших исчезнуть, пока насмешки публики не перешли в более активные действия. Только один Петёфи не улыбнулся. Печальными глазами обвёл он развеселившихся посетителей кафе. Заметив на столе карикатуру, впопыхах забытую беглецами, поэт перевернул лист, присел к столу, взял перо и написал крупными буквами:

Но почему же всех мерзавцевНе можем мы предать петле?Быть может, потому лишь только,Что не найдётся сучьев столькоДля виселиц на всей земле![30]

Петёфи бросил перо, встал из-за стола, поднял лист и нацепил его на острую завитушку бронзового кронштейна, к которому была подвешена стенная керосиновая лампа.