Околицы Вавилона - Владислав Олегович Отрошенко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Да, господин Председатель, многие, многие вещи меня зачаровывают во сне. Но меня ещё рано объявлять сумасшедшим.
Видéние ещё не овладело мною настолько, чтобы я перестал осознавать, что причинная обусловленность и последовательность событий, взаимозависимость и взаимосвязанность явлений, а также прочная оформленность и устойчивость образов — это первейшие признаки иллюзорности. Однако может случиться, что я утрачу способность руководствоваться этими азбучными истинами, а вместе с тем и способность отличать сон от бдения и мираж от реальности. Моё исследование, как я уже говорил, завело меня чересчур далеко. Оно вплотную приблизило меня к той границе, где нечувствительно исчезает из виду сам предмет изыскания — коварный предмет, который за этой границей открывает исследователю в полной мере свои наиболее сокровенные стороны. Но исследователь сновидения уже не является таковым, ибо, всецело проникнув в предмет, он напрочь теряет возможность не только вести бесстрастные наблюдения за состоянием сна, но и оценивать сон как сон, а себя — как исследователя. Впрочем, он может — очень даже может! — ощущать себя неким исследователем, если именно это ощущение лежало в основе его устойчивой грёзы. С ним даже может произойти, господа, нечто совершенно невероятное: он может как-нибудь ненароком — в силу случайного интереса или побочной надобности, вытекающей из его иллюзорных научных занятий, — приступить к изучению как раз таки сна, подразумевая под оным саму действительность, то есть уверенно воспринимая бодрствование как нарушение нормальной (уже для него абсолютно нормальной!) деятельности сознания, а сновидческую реальность, которая его целиком поглотила, — как реальность господствующую и единственно полноценную. Но сможет ли он тем же порядком, продвигаясь, так сказать, с другой стороны, перейти по своим же следам границу? Не остановит ли его на пороге прозрения, в ту решительную минуту, когда останется сделать последний шаг, чтобы отринуть мнимую родину и вернуть своё подлинное гражданство, ужасающий стражник — вероломная мысль (будто бы трезвая мысль!) о надвигающемся безумии? Этого я не знаю. Скажу лишь одно: соблазн изучить предмет до конца столь же велик, сколь велика опасность слиться — и, быть может, бесповоротно — с воображаемым «я».
Предвидя эту опасность — для меня особенно грозную, так как во сне я не склонен к какой-либо умственной деятельности, посредством которой я мог бы вернуться к исходному пониманию вещей, — я не раз уже намеревался прекратить своё изыскание. И я бы его прекратил, господа, если бы не одно обстоятельство. А именно: я так и не узнал ничего существенного, ничего определённого о том, что заинтересовало меня в процессе исследования самым решительным образом. Я говорю о сновидческой смерти… Во сне я ещё ни разу не умирал! И это поистине странно, необъяснимо и поразительно. Смерть наяву постигает нас многократно, и мы превосходно знаем, что такое смерть наяву. Это иллюзия, трюк, весьма впечатляющий фокус, довольно трагический по ощущению, но всё ж таки — фокус, и более ничего. После смерти мы чаще всего засыпаем и, как правило, тотчас же вспоминаем о ней во сне — вспоминаем с тревожным или насмешливым изумлением об этом назойливо ярком событии, самовластно лишившем нас бодрствования. Но к бодрствованию мы возвращаемся вновь, позабыв даже думать о той эфемерной кончине, что призрачно нас постигла в какой-то затерянной точке нашего вечного бытия. Иногда в момент смерти сама реальность, будучи множественной и подвижной, а значит, всегда свободной от результатов собственного развития, немедленно упраздняет свершившееся, то есть даёт нам спасительную возможность устремиться к переживанию совершенно иного фрагмента жизни, который никак не связан с фрагментом только что пережитым, досадно омрачённым нечаянной смертью. Реже случается, что, скончавшись, мы продолжаем действовать как бы в качестве умерших, наш собственный образ при этом вдруг обретает особую тусклость, излишнюю лёгкость, чрезмерную проницаемость и прочие свойства, которые вызывают в нас ощущение затаённо-постыдной, необоримой и вместе с тем занимательной, а порою даже счастливой ущербности. Но и это странное ощущение постепенно проходит, и мы вновь убеждаемся в неоспоримом — в том, что смерть, являясь, быть может, самым эффектным и самым загадочным фокусом мироздания, не прекращает существования, она лишь несколько изменяет его. Во сне я перестаю в это верить — и именно потому, что сновидческая фантазия не решается по какой-то причине проделать со мной этот фокус.
Впрочем, однажды она как будто решилась…
Спал я, должно быть, неглубоко, ибо события в моем сновидении выстраивались с неотразимой стихийностью и проворностью, как если бы то совершалось въяве…
Мне приснилось, что будто бы посреди оркестрантской комнаты на широком, приземистом канапе, застланном шёлковым покрывалом, лежит, опираясь на локоть, матушка-генеральша в приклеенных черных усах, при сабле, наряжённая не то махараджей, не то османским султаном. Рядом с нею гуляет по пёстрому коврику, не сходя с него на паркет, господин войсковой атаман. И слышится мне отчётливо, что, будто беседуя с атаманом, генеральша капризно склоняет супруга не ехать теперь на рождественский маскарад в Офицерское собрание, где торжественно ждёт атамана весь город, а весёлой сенсации ради нагрянуть внезапно с подарками и оркестром в приютившийся на Песчаной улице, богом забытый Аптекарский клуб, где тоже затеялся балмаскарад. Атаман сердито ей возражает:
— Полноте, полноте, Анна Андреевна! Нам пора выезжать. Извольте подняться!
Анна Андреевна вскакивает, вынимает саблю из ножен и, саблей указывая на меня, вдруг говорит супругу:
— Пашенька, Пашенька… — Она всегда его называет Пашенькой, хоть и моложе его лет на тридцать. — Пашенька, — говорит она, — а ты посмотри-ка на нашего литавриста! Он страх как похож на тебя… и осанкою, и бровями… Оденем его в твой мундир, и пусть его едет в Собрание в твоём «Руссо-Балте» с караулом и адъютантами. А мы с тобой на лошадках — в Аптекарский клуб, цоб-цобей…
— Вздор!! — кричит атаман разъярённо.
И