Околицы Вавилона - Владислав Олегович Отрошенко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Итак, я утверждаю, что сновидение, вопреки давно устоявшимся предубеждениям на этот счёт, несомненно, существует. Оно является вовсе не игрою воображения наяву, формирующей у вечно бодрствующего субъекта ложные представления о собственной личности, как это принято считать в научных кругах, а совершенно отдельным, протекающим, так сказать, вне границ и законов яви, скрытым от нас психическим процессом, который, однако, оказывает такое мощное воздействие на чувства сновидца, что и вы, господин Председатель, и все здесь присутствующие могли бы мне показаться зыбкими призраками, если бы я сейчас находился в его обворожительной власти.
Когда я приступил к изучению этого таинственного процесса, он поначалу поддавался запоминанию лишь в самых общих чертах. И это одна из его важнейших особенностей, которая препятствует исследованию и осмыслению фантастических образов, настойчиво порождаемых сновидением.
И действительно, погружаясь в сон, находясь во сне (я позволяю себе эти выражения, надеясь, что вы принимаете, хотя бы условно и временно — до выводов о моей умственной полноценности — идею о том, что никакого «вечного бодрствования» не существует), я мог вспомнить — и вспоминал многократно — с разной степенью уверенности и отчётливости образы и события подлинной жизни. Или подвижной реальности, как я её буду впредь называть для удобства, а также по той причине, что именно таковой она и представляется там, во сне, где всё обладает какой-то неистощимой и грандиозной устойчивостью, где не только что всякий образ, но и ничтожнейшие его подробности, точно они заколдованы, даны во всей своей восхитительной нерушимости и где всё предстаёт перед взором сновидца с дерзкой, неукротимой и совершенно бессмысленной, ни о чём не возвещающей, кроме собственного величия, победоносной ясностью.
Там, находясь под воздействием мистического великолепия загадочно неизменных, строго очерченных форм, которые словно затем и явились уснувшему разуму, чтоб изумлять его беспрестанно своим чудотворным оцепенением, я так или иначе, с усилием или с лёгкостью, мог вспомнить и даже подвергнуть всестороннему рассмотрению различные эпизоды своей действительной жизни. Во сне это возможно почти всегда, за исключением тех непонятных случаев, когда память, то ли в силу высокой степени зачарованности всего твоего существа внезапно открывшимися перед ним фантасмагорическими картинами, то ли в силу резкого перехода в область сновидческого бытия и непомерно глубокого вовлечения в его условия и законы или по какой-то другой причине, вдруг отказывается сообщить тебе что-либо о событиях реальности, непосредственно предшествовавших сновидению, — создаётся чудесное впечатление (ложное или оправданное — об этом трудно судить), что сну предшествовал глубокий обморок, подготовивший чувства к ещё более острому, чем обычно, восприятию иллюзорных образов. Однако и в этих случаях ничуть не утрачивается память о любых других фрагментах действительности, не подпавших под власть сновидческой амнезии. Более того, сохраняется главное — способность помнить о существовании подвижной реальности в целом, о её неоспоримом наличии как таковой. Мы можем здраво судить, размышлять и предаваться воспоминаниям о ней когда и сколько угодно, не теряя при этом точного представления о возможности и способах возвращения к ней.
Да, во сне — с какой бы чудовищной силой ни овладел бы он на отведённый ему срок нашими помыслами и чувствами, с какой бы серьёзностью ни заставил бы он переживать феерическую действительность, лукаво предъявленную им в качестве всеобъемлющей, полнокровной и единственно возможной, — мы не поддаёмся изощрённому обману, мы сохраняем трезвый рассудок, который позволяет нам всегда, я подчёркиваю, абсолютно всегда и с абсолютной уверенностью утверждать (а не смутно догадываться или робко предполагать), что бодрствование, неотъемлемо присущее нам, подвижная реальность, терпеливо поджидающая нас за порогом пробуждения, явь, не скрывающая от нас своей доступности, — словом, наша обычная жизнь, какой бы странной она ни представлялась во сне, решительно существует. И это осознается нами во время пребывания в иллюзорном мире настолько же отчётливо, насколько основательно забывается сон как таковой при окончательном и полноценном пробуждении. Здесь, наяву, он не только перестаёт быть чем-то существенным, возможным, принимаемым в расчёт — он вообще предпочитает устраниться из поля зрения бодрствующего разума, не оставив по себе, как то и положено осторожному призраку, ни малейших воспоминаний. Со всею проворностью, на какую только способно видение, он уступчиво исчезает, рассеивается, улетучивается, безоговорочно капитулируя перед наступившей действительностью, в безраздельную власть которой он смиренно отдаёт оккупированные им было чувства, сознание и память.
Как балаган пугливых комедиантов, изгоняемых с площади суровым полицмейстером, сновидение торопливо сворачивается и, послушно прекратив свой фокуснический спектакль, казавшийся заворожённому зрителю и серьёзным, и величавым, немедленно удаляется, унося с собою всё, что только можно унести в поспешном бегстве. Но даже то, что остаётся от действа комедиантов: осколки сновидческих образов и ускользнувших переживаний, эти внезапно померкнувшие декорации, балаганные ширмы, костюмы и маски, — всё перекрашивается безжалостно по рецептам подвижной реальности, всё мгновенно преображается под мощным воздействием яви и пускается в дело в реалистическом театре подлинной жизни, всецело вступившем в свои права.
Комедианты забыты. Забыт балаган. Забыты — и это сейчас подтверждает красноречиво, достопочтенный господин Председатель, уважаемые коллеги, дамы и господа, напряжённо-растерянное выражение ваших лиц — и общий сюжет, и всевозможные частности фантастического представления, разыгрывавшегося в вашем сознании — я в этом вас заверяю — и усердно, и основательно, в расчёте на вечность и неизгладимость.
Такова, господа, хорошо это или плохо, наша деспотическая реальность. Она в отличие от сновидческой, так сказать, слишком реальна, чтоб позволять своим подданным своевольно сомневаться в её единственности, полновесности и могуществе; чтоб милостиво разрешать им, объятым её заботами и хранимым её законами, мечтательно устремлять свои взоры в иные края и пределы, помышлять о чём-то исчезнувшем, постороннем, потустороннем, не связанным с тем, о чём она настоятельно возвещает чувствам сию минуту; чтоб, наконец, допускать в тот урочный час, когда торжествует она, когда над нами необоримо свершается её самовластное произволение, непочтение к ней, насмешку над ней, неверие в неё, презрение к ней и прочее дерзкое вольнодумие. Нет, она требует всё существо целиком, и она его подчиняет себе безраздельно, подавляя в нас всякое уклонение от диктуемых ею переживаний. Она не терпит вторжения чуждого мира в свои обособленные владения, ибо она истинная
