Жилец - Холмогоров Михаил Константинович

Вид казенной справки почему-то успокоил Николая, он вызвался проверить московские морги и больницы, но как маме объявить, что Жорж пропал? Ее ж паралич хватит. Или того хуже.

– Вот что. Маме скажем, что Жорж скрывается в надежном месте. Мол, понял, что дело плохо, и – с концами.

– А если, дай бог, где-нибудь в больнице обнаружишь? Мало ли, стало плохо, увезли на «скорой». Помнишь, как тогда, когда его пырнули, и только через двое суток позвонили из Склифосовского.

– Если живой, объявим, а если труп… Ну что ж, похороним в тайне от мамы.

Медики народ циничный. У Левушки живот подвело от одного только слова «труп».

Двойник

Очнулся Георгий Андреевич на жестком железнодорожном диване в неудобной позе, но голова стала ясной, прищуренный Ленин в деревянной раме без слов объяснил, где он находится – в кабинете, залитом солнцем и веселыми звуками трамваев, лошадиных подков по мостовой, криками извозчиков и торговцев с Лубянской площади. Окно было распахнуто настежь, и морозный бодрый воздух лился в казенное помещение. Из-за стола на Фелицианова иронически поглядывал молодой человек в штатском костюме с претензией на элегантность. Лицо его показалось давно и хорошо знакомым, хотя, как ни перебирал Георгий Андреевич всех, с кем его сводили пути-дороги, никак не мог вспомнить, где ж он видел эти серые глаза под высоким лысеющим лбом, этот острый подбородок, венчик мертвеющих светлых волос… И у нового хозяина кабинета ироническая улыбка сползла с губ, он тоже вглядывался в подследственного с каким-то припоминающим напряжением.

«В зеркале, вот где я его видел!» Но радости догадка не принесла. И даже омерзительно стало на душе. «Принц и нищий» в советских условиях. Только кто из нас принц, а кто нищий? Фелицианов стал отыскивать в следователе хоть какие-то черты, опошляющие облик. Ничего, кроме сомнительного вкуса в одежде, не нашел. Впрочем, в молодости вкус в одежде давал срывы и у самого Георгия Андреевича, а двойник, пожалуй, лет на пять помоложе будет. «Это что, такая у них тактика? Да нет, едва ли, на каждого арестованного двойников не напасешься. Но как вести себя с ним? Этот будет вызывать на доверительные беседы в ключе «Ну мы же с вами интеллигентные люди», – понял Фелицианов и угадал.

– Люциан Корнелиевич Лисюцкий, – представился молодой человек. Потом посочувствовал, как измучили Фелицианова грубые дознаватели.

Георгий Андреевич игры не принял: раз вы такой интеллигентный, что ж вы здесь делаете? На что получил ответ:

– Умные и образованные люди везде нужны. А в ОГПУ – в первую очередь. Мы имеем дело с врагом незаурядным. Как вы или тихий профессор Любимов. Вы краснобайствуете в своих тайных сообществах, а потом взрываются шахты и заводы, убивают из-за угла наших лучших людей.

Фелицианов осмелел, так подействовала на него эта чушь:

– Я уже тысячу раз повторял вам, что не знаком, в жизни не видел ни этого профессора Любимова, ни Сапожкова. И вообще, неужели вы не видите, что все ваши усилия напрасны? Вы обвиняете меня, Панина, каких-то незнакомых мне, но, вероятно, очень уважаемых, авторитетных людей в чудовищных преступлениях… Да вы посмотрите на любого из нас – способны мы совершить хоть что-нибудь? Ну какие из нас бандиты? Ни одному разумному человеку…

– А кто вам сказал, что обвинения рассчитаны на разум? ОГПУ действует исходя из революционной интуиции масс. А она обладает стопроцентной чуткостью. Выведи вас с тем же Паниным на площадь – растерзают. Чем благообразнее преступник, тем беспощадней будет самосуд. Вы должны благодарить нас – оформляя юридически праведный гнев народных масс, мы вас же и спасаем от стихийной расправы возмущенного народа.

– Да какое народу дело до меня, до Панина?

– Не горячитесь, Фелицианов. Я, пожалуй, закрою окошко. Не ровен час простудитесь.

Грохнула рама на прощание, и шум города, шум свободы будто отрезали. Мертвая, казенная тишина, охраняемая портретами Ленина и Дзержинского. Один лишь письменный прибор, извлеченный из чьей-то чужой благополучной когда-то жизни, притягивает к себе взгляд. Над кровавым родонитом тускло поблескивает давно не чищенный царь-колокол, поярче – захватанная головка пресс-папье.

– Благодарю за заботу, мне не холодно, – не без яду в голосе ответствовал Фелицианов.

– Это вас в жар бросило. Будет и холод. А мне вы нужны здоровым. Так вы спрашивали, какое народу до вас дело? Самое непосредственное. В обществе идет процесс самоочищения. От всех сомнительных элементов, к каковым вы, Георгий Андреевич, и принадлежите. Вы избрали ошибочную тактику. Обращаетесь к разуму, логике. А наши аргументы, поверьте, убедительнее холодной софистики. За нас – массы, народ.

– Но меня здесь держит не народ, а ОГПУ, государственное учреждение.

– Государство у нас, как вам известно, пролетарское. А ОГПУ – передовой отряд пролетариата в борьбе с тайным врагом. Мы облечены полным доверием партии и руководимых ею революционных масс. Народ нам верит больше, чем себе. Органы не ошибаются. Слышали? Так вот, это уже пословица. – Лисюцкий усмехнулся, огладил подбородок тем же жестом, что оглаживал подбородок сам Фелицианов, когда был доволен собственной удачной остротой и скрадывал свой смех. – Впрочем, шутки в сторону! Речь идет не о классовой ненависти к вам и вам подобным, хотя и она имеет место. Революция разбудила в массах самые темные инстинкты.

– Да уж, имел случай убедиться.

– Убедились и отскочили в сторону. В момент, когда такие люди, как вы и я, нужны стране как воздух. Страна после всех разрух и разнузданности хочет покоя и порядка. Массы устали от собственных бесчинств. И сами молят о твердой, железной руке.

– Я в этих бесчинствах не участвовал. Скорее, страдал от них. А Панин так вовсе сам пришел служить будущему порядку. С какой стати ваша железная рука хватает нас?

– Вы, Фелицианов, человек образованный, к тому же неглупый и способный делать кое-какие выводы. Вы, конечно, понимаете, что революция наша, что бы о ней ни говорила пропаганда, никакая не пролетарская. Пролетарии настолько темны, что, кроме пугачевщины, ни на что не способны. Ни на революцию, ни тем более на создание государства после такого переворота. Все это – и государство и революция – дело рук интеллигентов. Ленина, Троцкого, Дзержинского… А началось все с Радищева, с гоголевского «маленького человечка» – да что я вам проповедую, вы же с Розановым общались, его последнюю книгу сами распространяли. А там еще декабристы кого-то, кажется Герцена, разбудили, тот народников – так до Ленина и дошло. Ленин вместе с партией и разбудил богатыря. Так вот, народу-богатырю опять баиньки пора. Вы посмотрите, сколько после восьми лет войн беспризорных на улицах. А это будущие бандиты. Стране нужен порядок. По-ря-док!

– Но какое отношение это имеет ко мне? Я вроде бы не похож на беспризорника.

– Ну с беспризорниками мы без вас управимся. Но пока жив и действует хоть последний интеллигент с вечными сомнениями, порядка не будет. Мы сделали свои выводы из прошедшего десятилетия. Стране больше не нужны ни ленины, ни троцкие, ни дзержинские. Феликс Эдмундович сам этого не хочет. А потому и дал прямое указание истреблять ту среду, в которой вызревают ленины, троцкие и дзержинские.

– Я, конечно, принял октябрьскую революцию, но, поверьте, уж от меня-то никаких революционных идей не исходило.

– Ну уж! А долой пошлость, долой буржуазное филистерство! То-то вы его не проповедовали в Политехническом! А ваши якшанья с футуристами!

– Футуристы во главе с Маяковским ваши самые верные адепты.

– У меня на сей счет свое мнение. Но речь не о них. О вас. Вы – та самая среда, в которой рождаются и множатся ниспровергатели основ. А что до конкретных обвинений, за ними дело не станет. Запомните, Фелицианов, от нас невиновными не уходят. Хотя мы и поддерживаем молву о том, что органы разберутся. С вами, уважаемый Георгий Андреевич, мы уже разобрались. И речь теперь только идет о сроках изоляции. По мере вашего упорства он будет увеличиваться. Только и всего.