Заговор в начале эры - Чингиз Абдуллаев

– Я не думаю, что все так плохо, – улыбнулся Цезарь или сделал вид, что улыбнулся, отметил про себя Красс, – самое главное, что мы, наконец, победили Митридата. После стольких лет борьбы мы можем торжествовать, и это главное для Рима и всех римлян.

Красс махнул рукой, не пытаясь спорить. Войдя в атрий, они вышли в перистиль, украшенный мраморными и бронзовыми статуями греческих богов, вывезенных Лукуллом из Греции и Понта. Красс жадно осматривался вокруг.

– А вот эту статую Лукулл привез из Афин, – внезапно сказал он, – знатоки утверждают, что это творение самого Фидия.

Цезарь внимательно присмотрелся. Пустыми глазницами мраморный бог моря Посейдон равнодушно смотрел на верховного жреца.

«Как забавно, – подумал Цезарь, – Фидий умер четыреста лет назад, а его творения живут до сих пор. И все помнят о них. А наши жрецы утверждают, что бессмертны только великие боги. Может быть, в этом и есть истинное бессмертие?»

Он, никогда не веривший в бессмертие души, в последнее время все чаще задумывался над обретением подобного бессмертия. Самая страшная кара мыслящего человека, осознавшего свой разум, понимать, что рано или поздно разум исчезнет, умрет, уйдет в небытие, растворится в природе, не оставив сколь-нибудь заметных следов. И разум восстает против этого варварства, отказываясь поверить в заурядность своей судьбы и роковую предрасположенность неизбежного. И тогда человек, в душе которого разум пробуждает невиданные силы, восстает против законов природы, бросает ей вызов, совершая деяния, достойные титанов. Он отвергает физические законы, делает невозможное возможным, совершая свой беспримерный прорыв в бессмертие. Может быть, величайшие из деяний человечества – это отрицание своего физического бытия, когда, отринув тесную оболочку, дух поднимается над бренностью своего существования, становясь истинно бессмертным на века и тысячелетия. Но не всем доступны подобные прорывы. Некоторых страх смерти толкает на преступления, утверждая их в мысли, что все радости бытия возможны только при удовлетворении запросов своего тленного тела в этой земной жизни, и они, сознавая недолговечность своего существования, стремятся урвать при жизни все доступные им радости, наслаждаясь подобным суррогатом. Другие, скрывая свой страх, ударяются в мистику, ожидая милости богов, истово желая поверить в возможность загробной жизни. Третьи безропотно принимают факт собственной смерти, стараясь не задумываться о конечности своего бытия. Только немногие, понимая, сколь редкий дар отпущен им природой, совершают свой прорыв в бессмертие, используя свой единственный и неповторимый шанс. И побеждают смерть, утверждая небывалую победу разума над слепыми силами природы.

– Я видел скульптуры Фидия в Парфеноне, когда был в Афинах, и еще тогда подумал, насколько гениальным был этот грек, – тихо прошептал Красс, и Цезарь, наконец, оторвался от пустых глаз Посейдона.

К ним уже спешил хозяин дома.

– Я рад приветствовать в своем доме таких римлян, как вы. Клянусь трезубцем Нептуна, вы оказываете честь моему дому, – довольно лицемерно сказал Лукулл.

Цезарь понимающе кивнул головой:

– Лучше поклянись жезлом Меркурия. Это нам больше подходит, – громко сказал он, и все трое засмеялись.

Среднего роста, уже начинающий лысеть, Лукулл был более похож на торговца вином, чем на прославленного триумфатора. Небольшое брюшко выдавало его тайные вожделения, а припухшие мешки под глазами слишком явно свидетельствовали о неправильном образе жизни консуляра, которому он не изменял даже во время своих походов. Несмотря на склонность к роскошной жизни, пирам и возлияниям, он при всех обстоятельствах сохранял ясный ум, твердую волю и необходимые на войне хитрость и осторожность. Именно эти качества в былые годы и выдвинули Лукулла в ряды выдающихся полководцев Рима.

Сейчас он менее всего походил на знаменитого воина. Добрые серые глаза, вечно растянутый в улыбке рот, мягкий округлый подбородок, серая туника, надетая безо всяких украшений, – таким был облик Луция Лициния Лукулла в год консульства Марка Туллия Цицерона и Гая Антония Гибриды.

Гости начали проходить в дом, и Лукулл, оставив своих собеседников, поспешил во внутренние покои, в большой триклиний, где его многочисленные рабы уже подготовили все необходимое для очередного застолья.

Большой триклиний, называемый «Аполлоном», был известен всему городу как наиболее роскошные покои среди многочисленных строений, принадлежащих консуляру. Искусно вырезанные из мрамора и сицилийского дерева ложа были застланы в несколько слоев пурпурными тканями, пропитанными особыми составами масел, настоянных на меду, для придания блеска тканям. Стоявшие на столах чаши были украшены драгоценными камнями, а блюда, на которых подавались наиболее изысканные кушанья, были сделаны из коринфского серебра, богатого большим содержанием золота. Стены были расписаны сценами из комедий Аристофана и Менандра, а верхние фризы представляли собой почти сплошные линии декоративных скульптурных изображений, прославлявших подвиги Геракла во всем их многообразии.

Цезарь с Помпеей вошли в триклиний вслед за Крассом и Тертуллой, и верховный жрец сразу столкнулся с консулом Цицероном, обсуждавшим какую-то проблему с Муреной. Увидев Цезаря, оба замолкли, и Цицерон подошел к Юлию, поспешив приветствовать его. Высшая судебная власть в Риме на весь следующий год была у Гая Юлия Цезаря, а если учесть, что он был еще и верховным жрецом, то в руках одного человека оказывалась власть, почти равная консульской.

– Приветствую любимца богов в этом доме! – немного напыщенно сказал Цицерон, поднимая правую руку.

– Я рад видеть тебя, – просто ответил Цезарь.

– Ты ничего не слышал о действиях Катилины? – осторожно начал Цицерон. – Говорят, они опять готовят какие-то выступления.

Цезарь молчал.

– Я, конечно, не боюсь, что он может предпринять что-то здесь, в Риме. Но его действия начинают внушать опасения, – продолжал консул, – ты не находишь?

Цезарь широко улыбнулся:

– А тебя это очень беспокоит?

– Я просто думаю о благе Рима и его граждан. Как консул я обязан думать о благополучии наших граждан, – лицемерно произнес Цицерон.

«Как часто наши консулы путают собственное благополучие с благополучием всех римлян», – подумал Цезарь, но вслух заметил:

– Катилина может быть очень опасен в городе. Нужно, чтобы он покинул Рим.

Цицерон обрадовался:

– Сенаторы должны поддержать наше мнение, Цезарь. Я рад, что они совпадают и что ты не поддерживаешь этого безумца.

«Значит, Цицерон все знает», – удовлетворенно подумал верховный жрец.

Консул понял, что проговорился, с досады закусил губу и молча проследовал на свое ложе.

По обычаю, наиболее почетные гости садились в правой стороне зала, и консул направился именно туда. Места Цезаря с Помпеей оказались неподалеку, рядом с Муреной и его супругой. Вспомнив голое тело Мурены и его большие бородавки, Цезарь брезгливо поморщился, стараясь не смотреть на этого избранника римского народа.

Луций Мурена был легатом в армии Лукулла во время азиатских походов и прославился не столько своей воинской доблестью, сколько грабежами и бесчинствами. Особенно постыдным был поступок Мурены по отношению к известному грамматику Тиранниону, захваченному легионерами Лукулла. Выпросив у полководца ученого, он отпустил его на волю, став патроном Тиранниона. Неблаговидность действий Мурены состояла в специфике римских законов. Попавший в рабство грамматик мог быть куплен сенатом или консулами и считался бы государственным рабом, чье положение было бы даже лучше положения многих свободнорожденных римлян. А отпущенный на волю, Тираннион стал бы подлинно свободным, насколько можно быть свободным в несправедливом обществе, разделенном на рабовладельцев, вольноотпущенников, бедняков и рабов. Но отпущенный на свободу частным лицом, в данном случае Муреной, он становится клиентом своего патрона, то есть отпустившего его римлянина. Впрочем, это была не единственная подлость Мурены во время долгой войны на Востоке. Лукулл знал об этом, но философски относился к Мурене, ценя в нем исполнительного подчиненного и храброго воина, не пытаясь воздействовать на душевные качества этого животного.

Неподалеку от Мурены сидела Муция, супруга Помпея. Она дружески улыбнулась Цезарю, и он ответил легким кивком головы, с удовольствием вспоминая их прошлогоднюю встречу у Клузии, где у Муции был свой дом. Муция, как и Помпея, сидели ровно, не облокачиваясь на подушки, ибо любая другая поза для женщин-аристократок была недопустимой. В Риме еще отдавали дань внешним формам приличия, давно позабыв об их содержании.

Цезарь с интересом подумал, что слишком хорошо знает пороки сидевших здесь мужчин и женщин. Из более чем ста пятидесяти гостей Лукулла невозможно было найти хоть одного мужчину, не изменявшего своей жене, и почти ни одной замужней женщины, не наставлявшей рога своему мужу.