Пленники - Гарегин Севиевич Севунц

ним. У него был такой же акцент. Как-то он прислал мне семена ваших цветов — я посадил, но они не взошли». Конечно, я ему тут же пообещал, как только кончится война, прислать семена самых лучших наших цветов. Обрадовался старик!..

Оник замедлил шаг. По другой стороне улицы шел гитлеровский офицер, ведя на поводу овчарку. На плечах его сверкали капитанские погоны. Офицер был высокого роста, широкоплечий, — на его одутловатой физиономии Застыло высокомерие. Такой же высокомерной казалась и его собака, похожая на волка. Высунув красный язык, она вышагивала, презрительно поглядывая по сторонам.

Чтобы не столкнуться с этой чисто немецкой парой на перекрестке, Гарник и Оник остановились. В это время Через улицу переходил юноша — бледный, с красивыми чертами лица, с черной копной волос. На рукаве у него была повязка, которую были обязаны носить все проживающие в городе евреи.

Юноша поднял на собаку и на ее хозяина печальный робкий взгляд. Фашист поймал этот взгляд, остановился и поманил юношу. Пальцем он показал на сверток у него под мышкой.

Тот что-то пробормотал. Офицер, видимо, не удовлетворился ответом. Он потребовал раскрыть сверток. Молодой еврей еще крепче прижал к себе сверток, с ужасом поглядывая на собаку и ее хозяина.

Капитан нагнулся, неторопливо отстегнул ошейник и тут же пустил собаку на еврея. Овчарка молча метнулась на парня. Послышались отчаянные крики. Сквозь вопли можно было разобрать:

— Это мой хлеб, это мой хлеб!..

Несчастный на вытянутых руках поднял сверток над головой, думая, что собака хочет отнять хлеб. Овчарка вцепилась клыками в плечо юноши, рвала на нем пиджак и рубашку.

Две женщины, шедшие следом за парнем, шарахнулись назад. Остановились и другие прохожие, издали страшливо наблюдая за происходящим.

От боли в плече парень опустил руку, а другой продолжал поддерживать сверток. Собака вцепилась ему в локоть, и сверток упал. Овчарка ухватила парня за ворот. Еврей, продолжая кричать на всю улицу, пытался взять собаку за глотку, но пальцы скользнули по гладкой, холеной шерсти и сорвались. Овчарка сделала круг и одним прыжком опрокинула парня: клыки вонзились ему в шею.

Юноша скрючился, но овчарка бросалась на него, кусала подбородок, щеки.

Кровь текла по лицу, по шее, по спине и даже, казалось, лилась из глаз.

— Ведь загрызет! — сквозь зубы процедил Гарник.

Была минута, когда он, казалось, готов был кинуться на помощь парню, но Оник ухватил его за рукав:

— Рехнулся, что ли? И на тебя натравит.

Пожилая женщина издали начала кричать:

— Господин офицер, пожалейте его! Пожалейте, господин офицер!..

Фашист словно оглох. Лицо его побагровело, он возбужденно дышал и все время подбадривал своего взбесившегося пса. Поединок между жалким, хилым юношей и раскормленным, с тугими мышцами зверем продолжался. Но исход был уже ясен. Юноша не мог долго выдержать. Еще прыжок — и, потеряв равновесие, еврей упал на мостовую, обхватив руками окровавленную голову.

А собака все еще продолжала терзать его. Она рвала в лоскуты его брюки, — обнажились голые ноги.

Шум на перекрестке усилился, из толпы слышались возмущенные возгласы, всхлипывания.

Зрелище ужасало, оно вызывало яростный гнев. Под клыками разъяренной собаки погибал человек, на котором не было никакой вины, который не сделал и не думал сделать немцу ничего плохого. Он нес драгоценный кусок хлеба, он защищал его, как мог, — до последней минуты не выпуская свертка из рук. Он был так тщедушен, так бледен… Надо было помочь ему, спасти его. Но это значило заранее быть готовым выдержать такую же схватку с овчаркой к удовольствию фашиста. Оник сказал:

— Пойдем, Гарник!..

— Подожди… Ах, подлец, негодяй! Ах, мерзавец!..

Лежавшему в луже крови парню теперь было все безразлично: он потерял сознание.

Тогда офицер свистнул собаку, повязал ошейник и неторопливо удалился, даже не оглянувшись на затравленную жертву.

Когда он скрылся за углом, люди со всех сторон бросились к распростертому телу.

— За что? — спрашивали все друг друга, спрашивали очнувшегося парня.

Тот сидел с окровавленным лицом и озирался вокруг, не отвечая на вопросы. Говорить он не мог.

— Пойдем, Гарник!..

Они продолжали свой путь. Оба молчали, потрясенные разыгравшимся на их глазах зрелищем.

— Одного не пойму, — сказал наконец Гарник. — Неужели этому типу доставляет удовольствие мучить человека?

— Видимо, так, — хмуро ответил Оник. — В древнем Риме — помнишь историю? — рабов выгоняли на арену и заставляли вступать в схватку со львами или бешеными быками. Гитлер возрождает эти нравы. Подлые люди!..

— Ох, и поплатятся они за все это! Такое не забывают!

Вскоре они постучались в дверь Харченко. Им открыла девушка.

— Передайте доктору, что его хочет видеть парень из Армении, — сказал Оник.

Девушка вернулась и провела их в приемную.

— Подождите тут, он скоро придет.

Но ждать пришлось довольно долго.

Наконец Харченко явился. Поглядывая поверх очков на Оника и Гарника, он спросил сухо:

— Чем могу служить?

Но его прервал шум, послышавшийся на улице. Доктор, беспокойно насторожившись, бросился к окну. В дверь заглянула все та же девушка.

— Там, доктор, привели еврея. Собака его искусала. Говорят, немец натравил.

— Как? Что? — вдруг рассвирепел Харченко. — Нет, нет! В городе есть врачи-евреи, пусть ведут к ним.

— Парень весь в крови…

— Я сказал — пусть ведут к ним! — резко возвысил голос доктор. И повернулся к сидевшим в приемной армянам: — Да, так какое же у вас дело?

— Никакого! — поднялся Гарник. Он гневно смотрел на врача.

— В таком случае… э-э… мне непонятна цель вашего посещения…

— Видите ли… мы пришли… — заговорил Оник.

Но Гарник тут же оборвал его:

— Мы пришли взглянуть на вас. Понятно?.

Доктор невольно попятился к двери.

— Надя, почему вы впустили этих молодых людей?

— Она тут не при чем, — продолжал сердито Гарник. — И нечего вам поднимать хвост!..

Ошарашенный Харченко пошарил позади себя рукой, разыскивая кресло, и сел, вернее упал в него.

Увидев, что дело принимает неприятный оборот, Оник напустился на друга:

— Веди же себя как следует! — Доктор, он немножко… нервы у него… того..

Покрутив пальцем около виска, Оник дал понять, что с пациента много спрашивать нельзя. Видимо, и сам Харченко сообразил это.

Но Гарник заговорил уже в другом тоне:

— Как вам не стыдно отказать в помощи истерзанному, окровавленному человеку? Вы врач!

— Да, да, да! — испуганно лепетал Харченко. — Но в Черткове достаточно врачей. Есть и другие, пусть идет к своим. Я не вмешиваюсь в политические дела. Вот пришли вы… я вижу, у вас рука забинтована. Это другое дело, я обязан помочь…

— Вы отказались принять потому, что он еврей. Но какое это имеет значение для врача. А вдруг