Три цвета времени - Анатолий Виноградов

Набросав несколько строк Мелани, Бейль вышел из маленького дома и пошел пешком в Париж. Ветер трепал его волосы. Бейль нес треуголку в руке и с наслаждением купался в потоках света. Грудь дышала полно, и чувство огромной, невероятной свободы делало его походку энергичной, уверенной и спокойной.

19 марта, закончив очередную страницу «Истории живописи», Бейль в сотый раз начал разбирать бумаги.

Он записал в тетради, которую вел от имени батальонного командира Коста: «Мелани обнаружила все признаки большого счастья. Она полна ощущений жизни и интереса ко всем ее мелочам». Записав это, Бейль с удовлетворением подумал о том, что его прежняя подруга опять нашла самое себя и не нуждается в нем. Странное и противоречивое чувство: искание любви и побег от любви… Он сделал отметку на полях о том, что все друзья получают административные назначения. Пометил, что не согласился бы стать префектом и ехать в провинциальную трущобу с населением в шесть тысяч жителей.

Разрывая бумаги в старых папках, он нашел письмо, по-видимому, очень старое:

«Знаете ли вы, что меня затрудняет в ваших письмах? Это – ваши извинения. На вашем месте я была бы более доверчива и более откровенна. Выбирайте сами, что сочтете более необходимым для себя. Разве я когда-нибудь хоть раз упрекнула вас в том, что вы со мной фамильярны в некоторых ваших письмах? Эх! Разве вы не знаете, что именно этот тон писем скорее трогает мое сердце, что меньше всего вы можете опасаться разонравиться мне именно тогда, когда вы подаете мне такие знаки дружбы? Я скучаю так же, как вы. К тому же я переживаю тревогу. Здоровье мое настолько слабо, что я все меньше и меньше могу переносить утомительные выступления в трагических ролях. У меня слабая грудь, и вот уже несколько дней, как я болею. Это невольно делает меня злой! Временами мне кажется, что судьба слишком ко мне несправедлива. Во всяком случае, если бы я была одна, я думаю, что сумела бы уйти из жизни, которая становится для меня сплошным горем. Но меня удерживает мысль о моей бедной крошке. Господи боже мой! Это какая-то невероятная жестокость – быть все время жертвой преследующих меня событий. После четырех лет неустанного труда и лишений не иметь возможности осуществить простой разумный план! Если бы вы знали, что я получаю вместо утешения! В конце концов вам нетрудно догадаться, о чем я говорю. О низости человека, который когда-то злоупотреблял несчастными обстоятельствами моей жизни. Я с ужасом думаю об этом, особенно теперь. Посмею ли я признаться самой себе в том, что я должна ненавидеть того, кого когда-то любила? Чувствуете ли вы, до какой степени это отвратительно и ужасно?

Вы написали Манту[72] о том, что если я умру, вы возьмете на себя заботу о моей девочке. Я знаю, что Басков ее любит, как собственную дочь. Но в конце концов и он может умереть. Поэтому я вам поручаю ее. Любите ее! Слышите ли вы? Любите. Она будет вам признательна всю жизнь, как если бы вы были ей родным. Она перенесет на вас привязанность, которую сейчас питает к матери. Если бы она была для вас второй маленькой Мелани! Поговорите о ней с вашей милой сестрой. Я никогда не забуду вашего письма к господину Манту. Простите. Слезы душат меня. Я должна с вами расстаться».

Бейль никак не мог вспомнить, когда было получено это письмо Мелани из Марселя. Снова чувство убегающего времени охватило его. Он не мог воссоздать даже в воображении ни одного из прежних ощущений. Только имя Мант напомнило ему страшные минуты: в Политехнической школе Мант был единственный юноша из Гренобля, с которым Бейль был близок. Горячий республиканец Мант сблизился с заговорщиком генералом Моро и, кажется, виделся с Кадудалем[73] в роковые дни консульства Бонапарта. Сам Бейль осмелился в комедии «Le Bon partie»[74] осмеивать властолюбие Бонапарта. Сам Бейль полюбил речи Моро. Но Бонапарт в 1804 году император. Моро бежал. Бейль тоже… в Марсель. Тогдашняя Мелани и нынешняя были совершенно различны.

Но и сам Бейль менялся дважды после марсельских счастливых дней. Забыв «Bon Partie» и видя силу Бонапарта, Бейль от комедии перешел к жизни, полной силы, и этому помогли странные люди: «вольные каменщики» – масоны ложи «Каролина». Да! Да! Это было в 1806 году, – Бейль – масон… а потом… Ровно через месяц Бейль получил приказ отбыть в Германию по военным делам. Прошение об отставке не было принято.

С новыми чувствами ехал он по городам и дорогам Германии. Он не узнавал мира, не узнавал знакомых людей. Все называлось старыми именами, и все было чужое. С глазами вновь родившегося человека он приехал в Дрезден, перенеся перед тем ужасающие пароксизмы страшной саганской лихорадки. Лихорадка стерла память о старой Франции. Прошлое казалось прочитанной когда-то историей чужой жизни.

Чтобы опомниться и понять, что с ним происходит, Бейль подчинился совету военных врачей и уехал в короткий отпуск. Проехал в Ломбардию и вихрем пронесся по городам, с тем чтобы вернуться в Париж. Просьба об отставке снова не имела успеха.

И в Италии и во Франции то же странное, неуловимое чувство: все имена, названия, все очертания оставались старыми, но ничего нельзя было узнать. Был ли новым сам Анри Бейль, или новым стал весь мир? Весеннее и изощренное чувство великого времени, в котором живешь с полнотою участника и творца, сменилось предчувствием конца эпохи и щемящим страхом падения несбывающихся и, вероятно, несбыточных надежд.

Глава двенадцатая

К осени 1813 года армия Наполеона снова достигла четырехсот тысяч бойцов. Против него шли соединенные войска России, Пруссии, Австрии, Швеции и Англии. Это была четвертая и последняя коалиция. Начав с политического выступления против французской революции, европейские монархи кончили тем, что добивали французского императора. Этот год, начавшийся с переменным счастьем для Бонапарта, закончился поражением французских войск в «битве народов» под Лейпцигом, между 16 и 19 октября 1813 года.

Если десять процентов Великой армии, перешедшей Неман, комплектовались уже из штрафных батальонов, состав которых определялся дезертирами-рецидивистами и многочисленными обитателями французских тюрем, то в лейпцигской битве обнаружилось, что здоровые и сильные солдаты, составлявшие основной кадр новых наборов, были ранены самым странным образом: двадцать процентов самострелов, то есть солдат, задетых ничтожными ранениями, с простреленной рукой, с отстреленным пальцем, с простреленными мышцами ноги, дававшими право уйти из своей части на перевязку и даже просто не возвращаться в свою часть. В полках обнаружены были представители новой своеобразной профессии – старые солдаты, умевшие прекрасно за сравнительно недорогую плату вывести молодых товарищей из строя легчайшим ранением.

Тем временем Александр I со своим верным другом Аракчеевым вечерами просиживал над составлением нескольких необычных планов. Мнение европейских монархов о силе русского оружия польстило Александру. Русская армия не представляла собой чего-либо целого, но в каждой оккупационной армии союзников были русские корпуса, как самые надежные части. И командиры союзных войск с величайшей готовностью обеспечивали русскому крестьянину в мундире возможность умирать от французских ядер и пуль в первых рядах союзных армий. Русский царь обычно проводил время с бароном Штейном и Аракчеевым. Эта прекрасная дружба трех политиков имела особую задачу. Немецкий министр Штейн[75] был в то же время главой русских гражданских властей, назначенных Александром в Литве, Польше и по всей территории Германии. Штейн вел пропаганду во французских тылах. Он отгрызал крупные куски наполеоновской армии, подкупами превращая солдат в дезертиров. Аракчеев вел переговоры с французскими командирами, сторговываясь с ними через специальных агентов о способах и сроках платежей за работу по развалу армии.

31 декабря 1813 года Анри Бейль получил приказ выехать [76] вместе с чрезвычайным комиссаром Сен-Вальером на юг Франции для осмотра савойской границы. Бейль поехал с неохотой, но Сен-Вальер оказался превосходным спутником, умным собеседником и великим лентяем. Делая большие и страшные глаза, разводя руками, он просил Бейля вывести его из затруднительного положения:

– Я ничего не понимаю в южанах, друг мой, делайте все сами. Я преклоняюсь перед вашими военными талантами.

И вот, внезапно оживившись после года вялости и скуки, Бейль загорелся огнем решимости. Его спутник от Гренобля до Каружа – Ромэн Коломб – в полном восхищении писал о нем: «У Анри ясные и живые глаза, с таким великолепным огоньком насмешки и быстрым охватом того, на что они смотрят! Живая и горячая восприимчивость чувствуется в нем, когда эти несколько необычные, не то синие, не то аметистовые глаза переходят с письменного стола, на котором лежат кроки, на сенатора Сен-Вальера. Как лучший топограф, Бейль сам делает эти кроки: маленькие и большие картографические наброски горных местностей к востоку от Гренобля. Работа кипит в руках. Бейль производит наборы, регулирует движение отрядов, но главным образом „с любопытством предается большой игре, к которой сам Наполеон допустил его впервые“. Пусть мелкие огорчения иногда заставляют Бейля поднимать в изломе брови – обычное выражение досады, – это никогда не бывает надолго