Трудный переход - Иван Машуков

— Чёрт с ним, — поморщился Иннокентий Плужников, — пускай торчит. Вот увидишь, со всеми вместе проголосует, не посмеет против.

Григорий усмехнулся.

— У нас один вопрос, — сказал он, открыв собрание, — как поступить с твердозаданцами, которые не везут хлеб на элеватор? В рот мы будет им смотреть или скажем, чтобы выгребали из сусеков, запрягали коней и — баста! — предъявляли в сельсовет квитанции? Вот о чём мы, коммунисты, с вами хотим посоветоваться, товарищи сельские активисты.

Никто не вступился за твердозаданцев. Все стояли за то, чтобы потачки им не давать.

Под конец собрания более многословно, чем другие, выразил своё мнение Савватей Сапожков. Он сказал о твердозаданцах:

— Их надо последний раз упредить: везите, дескать. А если не повезут, ну, тогда всё как положено, — и Савватей энергично взмахнул рукой.

— Тогда назначим комиссию, будем искать хлеб у кулаков. Что найдём — конфискуем! — предложил в заключение Григорий.

На том и порешили.

Опять, как и весной, когда предлагал купить коня, неожиданно явился к Егору Веретенникову Платон Волков. В это лето Платон никаких огородов, конечно, не садил, зато и посев сократил сильно.

— Мне много не надо с женой-то, — говорил он, — только бы прокормиться.

Так он объяснял своё нежелание обрабатывать лишнюю десятину, если видел, что среди слушателей находятся те, на кого он рассчитывал. Другим же заявлял более определённо:

— А зачем сеять хлеб? Сколько ни сей, всё равно отберут.

А недавно его задержали с хлебом на трёх подводах; он вёз мешки с зерном в Кочкино. Значит, хлебец у него всё-таки был. Поздоровавшись и погладив лысую голову, Платон умильно посмотрел на Аннушку.

— Давно тебя не видал, племянница, — начал он. — Ну, как жива-здорова?

— Спасибо, дядя, — сказала Аннушка. — Живём помаленечку. — Аннушка спросила о здоровье жены Плагина.

— Чего ей сделается? Скрипит, — ответил Волков.

Аннушка поставила самовар.

Безвозвратно ушло то время, когда она, робкой девчонкой, жила на усадьбе Волковых. Тогда Аннушка во всём зависела от Платона и от его жены. Теперь жизнь в своём доме развила в ней самостоятельность, гордость. Она могла своего бывшего хозяина и чайком попоить и медком угостить. Знай, мол, наших, небедно живём.

— Хлеб я бы прямо задарма отдал, — говорил Егору Платон. — Лучше уж своим продать, чем сдавать на ссыпку.

Егор подтвердил, что это действительно так: продать на сторону хлеб было бы, конечно, повыгоднее.

— Может, купишь? — спросил Платон, придвигаясь к Егору.

Егор принуждённо засмеялся.

— Ну откуда у меня столько денег? Я и коня-то еле окупил.

— Вот беда! Заберут хлеб-то! Своё добро — и не знаешь, куда девать! — с горячностью заговорил Платон.

— Д-да… уж конечно, — неохотно подтверждал Егор.

— А что, если так сделать — перевезти хлеб к тебе? — говорил Платон, обращаясь к Егору. — Пускай будет у тебя. Мешков двадцать пятериками. Пускай стоят покуда. Не всё же будет такая беда, разрешат же когда-нибудь мужику хлебом торговать. Потом поделимся. Ладно?

Егор слушал Платона с недоумением. Что он ему предлагает? Прятать его хлеб? Зачем? Егору тоже дали твёрдое задание, но он, считая это решение местной власти неправильным, обжаловал его и добился отмены. Правда, пришлось ходить, хлопотать, но зато справедливость была восстановлена. Так может ведь поступить и Платон. Егор иногда досадовал, что купил у Волкова коня и этим как бы дал повод Платону стать с ним в близкие отношения. Может быть, тот думает, что Егор ему чем-нибудь обязан? Правда, уступленный ему конь хорош. Пожалуй, ещё никогда в жизни Веретенникову не приходилось делать такой удачной покупки. Нет, в глазах Волкова имело значение и то обстоятельство, что Егор уже получал твёрдое задание и оно было с него снято. «Теперь-то уж его не тронут — ни Гришка., ни кто другой», — думал Платон, приступая к уговорам. Но всё разрушила Аннушка. Она сказала:

— Амбар-то у нас, вы поглядите, какой! Разве войдёт в него столько хлеба? Сусеки мелкие, да и свой хлеб там лежит.

Егор сразу же ухватился за эту спасительную отговорку.

— Д-да, амбар-то действительно тово…

Платон бросил на племянницу свирепый взгляд. Вот уж верно, что там, где толкуют мужчины, женщине соваться не следует! Но он был слишком хитёр, чтобы показать свою досаду. Конечно, он понимает, у Егора и свой хлеб есть… И тогда, не замечая, что противоречит словам жены, Егор сказал:

— Откуда у нас хлеб? Так… на прокорм семьи. Ну, посеять немного.

Поди разберись, что в действительности думают эти люди! Ясно одно: они не хотят помочь ему. Платон поднялся.

— Заходите когда, — пригласила его Аннушка.

— Спасибо, — пробурчал Платон.

Вернувшись домой, он поднял с постели стареющую свою жену, и они пошли на огород разгребать картофельную ботву. Фонарь с зажжённой свечой Платон поставил на землю. Свет падал лишь в одну сторону — к яме; с трёх других сторон фонарь был закрыт тряпицей. Волков снял сверху дёрн, землю, доски, покрывавшие старую картофельную яму. Она была устроена добротно: стены забраны дранью — от дерева исходил чуть уловимый запах плесени, — даже маленькая лестничка валялась на дне. Мгновение Платон постоял над раскрытой ямой. Вот жизнь! Свой хлеб приходится прятать! У Платона защемило сердце. Со стонами, руганью, проклятьями сквозь зубы он таскал на себе в яму из подполья тяжёлые пятерики — мешки с хлебом по пяти пудов весом с большими, густо намалёванными на боках буквами «П. В.» — Платон Волков. Надо было тащить мешки через весь двор на огород и там бросать в яму, а затем ещё и укладывать. Мешки наваливала жена, ей было это трудно. Уж лучше бы попуститься всем, бросить всё и сказать: «Ладно, забирайте хлеб. Не надо мне ничего».

Но сказать так Платон не мог. Отдать хлеб почти задаром? Заготовительная цена никак не устраивала Волкова. «Попробовали бы они сами хлебушек-то вырастить». Нет, уж лучше пусть гниёт! Да, кроме того, хлеб нужен тем, которые его и без того прижали, не дают дыхнуть.

Нет, хлеб он не отдаст!

Платон таскал мешки, обливаясь липким потом. Растопыривая руки, бегала за ним испуганная жена. Фонарь бросал бледный, рассеянный свет. Однако он был достаточен, чтобы его заметил через забор из переулка Никула Третьяков, возвращавшийся в эту ночь с собрания бедноты. Никула перелез через забор и, подойдя ближе, громко сказал:

— Платон Васильевич, здорово!

— Ой, господи! — испугался Платон и едва не упал под мешком. — Кто тут?

— Это я, — и Никула вышел на свет.

— Леший тебя принёс! — озлился Платон.

— А я иду, смотрю: огонь. Уж не пожар ли, думаю… — издалека начал Никула.

— А-а, это ты, — справился с волнением Платон. — Ну вот, видишь. Хорошо. А я, брат, картофель в яму таскаю. Беда сколько нынче этой картошки уродилось — прямо девать некуда.

Никула ухмылялся. По его востренькому лицу с бородкой было видно: он же понимает, что в мешках не картошка, а хлеб, его не проведёшь. И, поняв, что Никула об этом сразу догадался, Платон посмотрел на него в упор, ожидая, что будет делать этот человек. Чувство досады и даже унижения испытывал Волков в эту минуту. Он зависит — подумать только! — от Никулы Третьякова, который раньше ползал бы перед ним на коленях. А теперь…

— Сомневаешься? Пощупай — картофель!

— Что ты, Платон Васильич! Нешто я не мужик, не отличу зерна от овоща!

— Нет, ты пощупай, пощупай.

— О, хороша картошка! Одолжи на семена.

— Что ж, — вздохнул Платон. — Сколько тебе?

— Да мешочка два… Я сейчас за мешками сбегаю.

Но Платон боялся отпускать мерзавца.

— Бери с мешками, потом занесёшь!

— И то, я в них тебе своей картошки насыплю, обыкновенной.

И всё это даже без улыбки, подлец. И этому подлецу ещё пришлось взвалить мешки на его сутулую, узкую спину. Ничего, не сломался…

Лишь перед рассветом Платон закрыл яму.

С этой ночи Никула потерял покой. Было ещё одно собрание бедноты. Никула трепетал, слыша, какие кары готовятся на укрывателей хлеба. А через несколько дней после собрания Никулу позвали в сельсовет. Встретил его Иннокентий Плужников.

— Где Платон хлеб прячет? — спросил Иннокентий Никулу.

— Не знаю, — похолодел Никула.

— Знаешь!

— Истинный бог, не знаю! — забожился Никула.

— Ты же в соседях с ним! Должен примечать!

— Не приметил.

— Ну, ну! Говори!

— Чего ты на меня, Иннокентий Митрич, — плаксивым голосом заговорил Никула. — Я Платону не родственник, никто. Вон Егор, может быть… знает!

— Егор? — насторожился Плужников.

— Я ничего не говорю, — испугался Никула.

Заметив, что Иннокентий больше не смотрит на него, Никула поспешил уйти из сельсовета.

А Иннокентий Плужников задумался серьёзно. Когда в сельсовет пришёл Григорий, он сказал ему: