Купленная невеста - Алексей Пазухин

Латухинъ, видя увѣренность своего довѣреннаго, повеселѣлъ и ждалъ лишь «Красной горки», что-бы обвѣнчаться съ Надей. Ей онъ ничего не говорилъ на этотъ разъ, чтобы не терзать молодую счастливую невѣсту, и только съ невыразимою тоской взглядывалъ иногда на нее украдкой, когда она, сіяющая, счастливая, похорошѣвшая еще болѣе, готовилась къ свадьбѣ. Онъ все таки боялся, все таки ждалъ бѣды, если и не теперь, то послѣ свадьбы.

Одинъ разъ зашелъ къ нему Шушеринъ и окончательно напугалъ его. Самый видъ уже изгнаннаго управителя не предвѣщалъ ничего добраго. Розовый сіяющій всегда, благоухающій помадой и амбре, Шушеринъ былъ теперь угрюмъ, плохо выбритъ, небрежно одѣтъ и похудѣлъ, былъ именно похожъ на человѣка, надъ головою котораго виситъ бѣда, на человѣка, который состоитъ подъ судомъ.

— Плохо наше дѣло, Иванъ Анемподистовичъ! — съ тоскою проговорилъ Шушеринъ.

Они взаимно корили другъ друга, и когда Латухинъ говорилъ Шушерину, что вся бѣда изъ за него, что онъ виновникъ несчастія, Шушеринъ только рукой махалъ и возражалъ такъ:

— Полно не дѣло то говорить! Вся твоя бѣда только въ томъ и состоитъ, что сотую долю твоего имущества ты потерялъ, да дѣвицу отдашь, которыхъ при твоемъ капиталѣ можно десятокъ купить, а я раззоренъ и погубленъ въ конецъ, того гляди, въ Сибирь угожу!

Онъ искренне считалъ себя невиноватымъ и сравнивать даже не хотѣлъ своего несчастія съ «пустяшнымъ», какъ онъ говорилъ, несчастіемъ Латухина. Понять и оцѣнить любовь Шушерину было мудрено.

— Плохо наше дѣло! — повторилъ онъ теперь, придя къ Латухину.

— Что такое? — спросилъ тотъ, блѣднѣя.

— А то, что невѣсту отъ тебя отберутъ, а меня засудятъ.

— Да вѣдь отпишемся мы, затянемъ дѣло. И ты это говорилъ, и Барашкинъ говоритъ. Онъ законникъ, онъ…

— Онъ ничто передъ силой Павла Борисовича! — перебилъ Шушеринъ. — Эти отписки то да крючки страшны маленькому человѣку, а господину Скосыреву они тьфу! Онъ вернулся изъ Санктъ-Петербурга съ такими письмами и къ такимъ особамъ, которыя не токмо что твоего Барашкина, а и того, у кого Барашкинъ въ передней пресмыкается, въ бараній рогъ согнуть могутъ. Надоѣло Павлу Борисовичу ждать, смекнулъ онъ, что Барашкинъ тутъ мутитъ, и вашимъ, и нашимъ служитъ, ну, и пошелъ Павелъ Борисовичъ инымъ путемъ. Отъ высшей власти получено въ нашей части предписаніе: меня арестовать немедленно, ну, навѣрное и въ вашей части есть такое предписаніе о немедленномъ отобраніи у тебя Надежды. Тутъ, братъ, ничего не подѣлаешь и одна у насъ надежда на милость и великодушіе Павла Борисовича. Я къ нему нонѣ же ѣду, несу повинную голову. Мню, что прикажетъ онъ меня прежестоко отодрать на конюшнѣ и за симъ проститъ. Ахъ, тяжко!.. Тяжко старую спину подъ палки подставлять, а еще болѣе тяжко лишиться столь сытаго и покойнаго мѣста! И будутъ же меня драть безъ милости, ибо самъ я, окаянный, дралъ весьма прежестоко, не различая ни пола, ни возраста…

Латухинъ не слушалъ уже Шушерина и сидѣлъ, опустивъ голову. На милость Скосырева онъ не надѣялся теперь: слишкомъ много оказано было упорства помѣщику, слишкомъ разсердили его. Глубоко задумался Иванъ Анемподистовичъ, потомъ всталъ и снялъ съ гвоздя свою бобровую шапку.

— Куда ты, Иванъ Анемподистовичъ? — спросилъ Шушеринъ.

— Такъ, куда глаза глядятъ. Тошно мнѣ, душа вонъ изъ тѣла просится.

Онъ, не простившись съ гостемъ, вышелъ и побрелъ именно «куда глаза глядятъ», безъ цѣли, безъ пути и дороги, изъ улицы въ улицу, изъ переулка въ переулокъ. До поздняго вечера пробродилъ онъ такъ по Москвѣ и усталый, едва передвигая ноги, вернулся домой. На крыльцѣ его встрѣтила баба стряпуха.

— Охъ, бѣда у насъ, Иванъ Анемподистовичъ, горе горькое, несчастье распронесчастное! — запричитала она, хватаясь за голову.

Иванъ Анемподистовичъ тупо посмотрѣлъ на нее.

— Пока ты отсутствовалъ, наѣхала сюда полиція и взяла нашу красавицу, невѣсту твою, Надежду свѣтъ Игнатьевну, и увезла ее!

Иванъ Анемподистовичъ опустился на приступки лѣстницы.

— Словно цвѣточекъ подкошенный, свѣсила головушку Надежда Игнатьевна, — продолжала со слезами стряпуха, — безъ словечушка опустилась, а они взяли ее, одѣли въ бархатный салопъ, твой подарочекъ, посадили въ сани безчувственную и увезли невѣдомо куда! Плачетъ, разливается Марьюшка наша, а родительница твоя лежитъ въ горенкѣ своей, словно громомъ сраженная, ни единаго словечушка не выговоритъ!..

Иванъ Анемподистовичъ поднялся, держась за точеныя балясины перилъ, и пошелъ внизъ.

— Куда же ты, батюшка? — обратилась къ нему стряпуха. — Повидалъ бы ты родительницу, утѣшилъ бы ты ее.

Не слушая бабы, вышелъ Иванъ Анемподистовичъ за ворота и снова побрелъ. Свѣжій мартовскій вечерній вѣтерокъ распахивалъ его лисью шубу, трепалъ его шейную голубую косынку, кудрявые волосы, забирался ему подъ рубашку, а Иванъ Анемподистовичъ ничего не замѣчалъ, не чувствовалъ и шелъ, не разбирая дороги. Божій храмъ попался ему на пути. Снялъ Иванъ Анемподистовичъ шапку, подошелъ къ паперти, упалъ па колѣни и положилъ голову на холодныя каменныя плиты, занесенныя снѣгомъ. Безъ словъ, безъ рыданій молился онъ, недвижимо лежа на паперти. Церковный сторожъ, выйдя бить часы, замѣтилъ его и подошелъ.

— Э, купецъ хорошій, нехорошо такъ-то у Божьяго храма валяться! Ежели загулялъ да выпилъ, такъ домой иди, а то тутъ и замерзнуть не долго, храни Богъ. Ступай, почтенный, ступай.

Сторожъ поднялъ Ивана Анемподистовича и вывелъ за ограду.

— Хорошій купецъ, шуба на тебѣ лисья, шапка бобровая, и напился, какъ послѣдній сапожникъ! Дальній, должно быть, такихъ тутъ я не знаю въ округѣ то.

Иванъ Анемподистовичъ побрелъ дальше. Гдѣ то на окраинѣ, чуть не подъ самымъ Симоновымъ монастыремъ, набрелъ онъ на кабакъ. Горѣли огнями два подслѣповатыя оконца кабака, качался отъ вѣтра фонарь подъ зеленою елкой, а изъ полуотворенныхъ дверей несся паръ и слышались пьяные голоса, смѣхъ, пѣсни. Вошелъ Иванъ Анемподистовичъ въ кабакъ и опустился на лавку. Болѣе трезвые гости гостепріимнаго кабака поглядѣли на него съ любопытствомъ, пьяные не обратили вниманія.

— Чѣмъ угощать, купецъ? — подошелъ цѣловальникъ съ вопросомъ.

— Водки, дай водки!

— Шкаликъ прикажешь, али косушку можетъ?

— Штофъ, дай мнѣ штофъ!

— Эге, купецъ то гуляетъ, такъ, стало быть, и насъ угоститъ! — замѣтилъ какой то оборванецъ и подошелъ къ Ивану Анемподистовичу.

— Угостишь, что ли, купецъ?

— Пей, сударикъ, на здоровье, размыкай со мной горе, — отвѣтилъ Иванъ Анемподистовичъ. — Благо, что наткнулся на живыхъ людей, а то Богъ вѣсть куда зашелъ бы. Можетъ, и въ прорубь угодилъ бы, и петлю бы на шею надѣлъ.

Парень подсѣлъ къ столику, около котораго примостился купецъ, и спросилъ съ неподдѣльнымъ участіемъ:

— Аль горе какое, любезный человѣкъ?

— Горе, лютое горе!

Иванъ Анемподистовичъ положилъ голову на столъ и зарыдалъ.

— Э, полно, купецъ! — хлопнулъ его парень по плечу. — Нѣтъ того горя, кое не проходитъ. А ты выкушай на доброе здоровье чарочку, такъ увидишь, какъ оживешь. Насъ угости, голь кабацкую, безпріютныхъ, шалыхъ людей, такъ мы тебѣ пѣсню споемъ, потѣшимъ. Митричъ, чего зѣваешь, ежели господинъ купецъ приказалъ тебѣ штофъ подавать? Раскупоривай, да стаканчики подавай. Молодцы, эй, вы, наши, подходи сюда!

Къ столу подошло человѣкъ пять такихъ же оборванцевъ.

— Напалъ Прошка на купца и его деньгами распоряжается! — засмѣялся какой то мужикъ, покуривая въ уголкѣ трубку.

— Я вижу купца хорошаго, — отвѣчалъ Прошка, — онъ не пожалѣетъ рубля на нашу артель, а мы его пѣсней потѣшимъ. Полно, купецъ, плакать, выкушай!

Парень налилъ стаканъ водки и поднесъ Ивану Анемподистовичу.

Тотъ взялъ стаканъ и разомъ опрокинулъ его въ ротъ. Огнемъ прошло по жиламъ крѣпкое кабацкое зелье и ударило въ голову.

— Люблю молодца за обычай! — весело крикнулъ парень и наполнилъ стаканъ виномъ.

XX

Иванъ Анемподистовичъ пилъ вообще очень мало и два, три стакана кабацкаго вина повлiяли на него. Онъ замѣтно охмѣлѣлъ, а такъ какъ это состояніе у добродушныхъ, слабохарактерныхъ людей выражается обыкновенно слезами и жалобами, то Иванъ Анемподистовичъ заплакалъ, тѣмъ болѣе, что нервы его были измучены и потрясены. Опустивъ голову на грудь, онъ тихо плакалъ. Новый пріятель его Прошка и еще четыре оборванца, присосѣдившіеся къ даровому угощенію, съ участіемъ смотрѣли на него, понимая, что это не просто загулявшій купецъ, то плачущій, то буянъ, а настоящій «горюнъ», надъ которымъ стряслась какая-нибудь бѣда. И Прошка, и его товарищи, несмотря на то, что были кабацкими гуляками, принадлежали къ той безпардонной «голи», «голытьбѣ», которой и теперь много, были не чужды къ горю ближняго, особенно если этотъ ближній умѣлъ расположить къ себѣ ласковымъ словомъ, участливымъ отношеніемъ. Понимала чужое горе и сочувствовала ему эта «голытьба» и потому еще, что сама то она видала очень много горя.