СОПЕРНИЦЫ - Нагаи Кафу

— И что же она на это?

— Я не знаю, ведь с тех пор мы не виделись.

— Удивительно все это, правда? Я совсем не понимаю, где кончается вчера и где уже сегодня! Отчего так случилось? Братец, скажите!

— Что же сказать?

— Братец! Не бросайте меня никогда, прошу вас! — Кимирю без всякой причины, как это свойственно женщинам, уронила слезу.

В этот вечер Сэгава пришел в её дом в Хаматё, прежде бывший домом содержанки, да так и остался там на ночь. За первой ночью последовала вторая и третья, и в конце концов он стал оттуда ходить в театр. Потом он привел за собой в этот дом еще двоих, слугу Цунакити и рикшу Кумако. Само собой получилось, что когда в театре появлялись срочные дела к актеру Сэгаве, то все, начиная с заведующего гримерными, являлись к нему в Хаматё, а дом в Цукидзи стал лишь местом обитания его ушедшей на покой матери. Хотя на воротах дома в Хаматё не висела табличка с его именем, здесь и был теперь его дом, а Кимирю, которая всегда теперь носила прическу марумагэ, была ему поистине как супруга.

Приемная мать Сэгавы, О-Хан, оставив в стороне все прочие доводы, уж во всяком случае возлагала надежды на приданое Кимирю. Поэтому она нарочно нанесла визит в Хаматё, чтобы заручиться там благосклонностью к сыну и в будущем. Когда Кимирю явилась к О-Хан с ответным визитом, то её приняли с почтением и не выказывая превосходства. После этого Кимирю стала думать о матери Сэгавы с истинной нежностью, будто это была её родная матушка. Вскоре между двумя женщинами наладилась такая дружба, что они стали частенько ходить вместе не только в театр «Синтомидза», но и в театр «Итимурадза», и в Императорский театр, и на другие представления.

Тем временем Рикидзи из дома «Минатоя», чтобы показать Кимирю в выгодном свете и вызвать к ней сочувствие, неустанно сеяла сплетни и намеки среди знакомых из артистического мира, а прежде всего среди гейш в чайных домах квартала Симбаси.

20

УТРЕННЯЯ ВАННА

В одиннадцать часов, как раз когда в бане «Хиёси» разошлись утренние посетители, большой бассейн, словно свою собственность, единолично занял хозяин дома гейш «Китайский мискант» старик Годзан. Распарившийся в свое удовольствие, старик без стеснения широко зевнул и потянулся, да так, что из воды высунулись обе его тощие руки. Потом он с интересом стал наблюдать за тем, как в чистую, недавно набранную воду бассейна под углом входят теплые лучи зимнего солнца, проникающие через световое окошко высоко на потолке. В это время застекленная дверь с грохотом отворилась, и в мыльню вошел человек лет сорока, с почерневшим от загара лицом, крепкой шеей и широкими плечами. На нем было совсем не подходящее к его облику шелковое кимоно. Недоумение вызывал и откровенно грязный ворот сего франтовского наряда. Его кушаку из жатого шелка лишь на животе придана была видимость жесткого мужского пояса какуоби, однако накидки хаори, которая бы это прикрыла, на плечах мужчины не было. Под носом человека имелись редкие усики, по-видимому отпущенные с большим тщанием. Он не похож был ни на журналиста, ни на адвоката, и даже больше — едва ли кто-то мог принять его за порядочного человека. Снимая кимоно, господин не то чтобы изучал висящую на стене театральную программу, а скорее, её инспектировал, привычно скользя по ней боковым зрением.

Резко толкнув скользящую стеклянную перегородку между раздевалкой и мыльней до предела, он большими шагами приблизился к краю бассейна и начал плескать на себя воду. Увидев перед собой лицо старика Годзана, который как раз вволю належался в горячей воде и поднялся на ноги, господин небрежно поприветствовал его, как это делают между собой студенты: «Эгей!» Он собирался уже прыгнуть в бассейн, да, видно, опасался, что вода чересчур для него горяча. Годзан нарочно отпустил колкость:

— Принимать ванну — так уж в бане! Вы согласны, Такарая-сан? В домашней-то лоханке, может, и удобней, но вот песенка там не мурлычется…

Накативший на него при этих словах новый приступ зевоты Годзан подавил. Не то чтобы Годзан питал к хозяину заведения «Такарая» какую-то особенную вражду, скорее, тот ему просто не нравился. Когда-то господин Такарая был второстепенным актером в студенческом театре,[42] а еще лет пять назад про его заведение «Такарая» и гости, и гейши говорили не иначе, как «ах, этот дом!». В квартале Симбаси прекрасно знали, что обитательницы «этого дома» продавались всем без разбору. Зато Такарая в короткий срок сколотил капитал, быстренько нанял двух или трех настоящих профессиональных гейш, не поскупился на подарки хозяевам дорогих чайных домов и через короткое время стал вести свое дело совершенно по-новому. В прошлом году в местном комитете квартала Симбаси возникли какие-то трения, и настал момент смены руководства — тут уж господин Такарая похлопотал, стал одним из ответственных лиц и теперь начал постепенно приобретать влияние. Это выдвижение хозяина дома «Такарая» у старика Годзана вызывало в груди тошноту. Уж очень это было похоже на то, что писали газеты про «выросшую в одночасье» скороспелую элиту тогдашнего общества. Поначалу эти люди ничуть не заботились о внешних приличиях, совершали любые низости, какие только могли, но как только разбогатели, сразу же стали покупать себе привилегию за привилегией, позабыли о своем низком происхождении и надули щеки. Это можно еще стерпеть от политиков, дельцов, биржевых маклеров, но тот, кто зарабатывает на жизнь содержанием дома гейш, должен быть человеком безупречного вкуса, и дело свое вести наполовину для поддержания тонуса в конце весело прожитой жизни — от этих представлений времен своей юности Годзан не мог избавиться и теперь. Когда он смотрел на хозяина дома гейш «Такарая», то в первую очередь осуждал усы у того под носом, а потом уже то, как он работал в местном комитете, заняв там ответственную должность. Если комитет собирался, чтобы обсудить финансовый отчет или иные подобные вещи, хозяин дома «Такарая» сразу же начинал проталкивать свое мнение, ораторствуя словно на общем собрании пайщиков какой-нибудь акционерной компании. Годзану даже со стороны смешно было на это смотреть.

Может быть, хозяин «Такарая» не замечал, что вызывает столько неприязни, а может быть, замечал, но стремился одержать над всеми верх при помощи своего собственного тайного средства — сочетания подавляющей противников воли и хитрости. Господин Такарая совершенно спокойно воспринял сомнительную реплику старика Годзана, которую тот произнес, подавляя зевоту. Он обратился к старику уже из бассейна:

— Сэнсэй, правда ли, что вы так больше и не выступаете?

— В мои годы я и рад бы выступать, да не могу. — Старик вылез из бассейна и сидел теперь возле шайки для мытья, тер свои бока с выпирающими ребрами. — Если настанет день, когда я снова выйду выступать, устроители не оберутся хлопот, а зрителям придется и того хуже.

— В последнее время не дают на сцене ничего хорошего, оттого, наверное, и залы стали пустовать. А я, сэнсэй, по правде говоря, давно хотел с вами посоветоваться, только вот все занят, знаете ли…

Говоря это, господин Такарая посмотрел по сторонам, но в мужском отделении они по-прежнему были вдвоем со стариком, а в женском отделении было совершенно тихо, не доносилось ни звука, только старуха надзирательница, сидевшая на своей вышке, нацепив очки, сосредоточенно распарывала какие-то кимоно.

— По правде говоря, дело вот в чем. Я хотел просить вас, чтобы вы непременно стали одним из членов правления местного комитета. Раз вы прекратили выступления, то, само собой, располагаете свободным временем. Обязательно просил бы вас помочь в решении наших проблем… — Незаметно он перешел на свой ораторский тон.

Чтобы навязывать комитету свою волю, Такарая постепенно освободился от всех, кто состоял там до него, а взамен дал рекомендации таким субъектам, которые не годны были ни на что — ни заварить кашу, ни расхлебывать её. Словом, втайне он замышлял добиться выгоды лишь для себя одного.

Старик Годзан имел превосходную репутацию в качестве хозяина дома гейш «Китайский мискант», во всем квартале Симбаси немногие могли встать с ним вровень. Он слыл ехидным стариком, упрямым и несговорчивым, но зато смотрел на вещи широко, не был алчным, и все в округе знали его как человека глубоко добропорядочного. Такарая надеялся, что своими речами сможет улестить старика. Ведь если бы тот вошел в правление местного комитета, то счел бы докучным вникать во всякие мелочи и рта бы раскрывать не стал, словом, стал бы никудышным руководителем — это хорошо понимал Такарая. И для него самого такой член комитета был гораздо лучше, чем соперник в борьбе за власть. Сам Годзан обо всем этом, вероятно, догадывался и потому ответил холодно: