Одержимость романами - Кейтлин Бараш

было похоже на изнасилование, я не травмирована, ничего такого, – успокоила я ее. – Я написала об этом и с тех пор больше ничего не чувствую, вообще ничего».

* * *

По правде говоря, у меня есть реальная проблема. Она называется апатия. Неподдельная и смертельная.

Я давным-давно выбрала ее и начала культивировать. Это помогает мне избегать боли. Это чудо. Рекомендую. Но не в том случае, если вы писатель – ведь писатели должны быть исключительно эмпатичными, – и поэтому моя апатия – броня и ахиллесова пята. Какой писатель пишет, потому что ничего не чувствует? Большинство писателей пишут, потому что чувствуют слишком много.

(Что еще движет человечеством,

если не нехватка чего-либо?)

Есть темы, которые я предпочитаю не обсуждать (яичники, лошади, изнасилование). Несколько месяцев назад во время разговора о случайной, не имеющей отношения к делу беременности случайной, не имеющей отношения к делу троюродной сестры я сказала: «Мы можем, пожалуйста, не вести эти вопиюще бесчувственные разговоры?» – и моя мать истерично запричитала: «Как мы должны были догадаться, что это до сих пор так беспокоит тебя, если ты никогда не хочешь говорить об этом и не ищешь поддержки?» Потому что я никому не доверяю свои чувства или мысли, мама, я лучше буду изображать легкомыслие и безразличие, чтобы оставаться цельной…

Когда я нуждаюсь в признании, то обычно обращаюсь к книгам, где слова, закрепленные на своих местах, безопасные и искренние, приглашают к интимности иного рода. Впервые я увидела слово «лапароскопия» на страницах романа Энн Битти «Прогулки с мужчинами». Я узнала описание – странные темные швы в ее пупке, которые извиваются, будто тени, и крошечный шрам над лобковыми волосами – все как у меня.

К сожалению, апатию нелегко превратить в сочувствие. Иногда я плачу, читая грустную книгу, слушая определенную песню или занимаясь мастурбацией, но я всегда осознаю абсурдность этого – для чего и для кого мы плачем? В чем смысл? Я никогда не могу подобрать правильных слов, когда сталкиваюсь с чужим горем; я отшатываюсь.

Но я продолжаю пытаться – пишу, пишу и пишу в надежде снова обрести чувства, – но все, что у меня выходит, – очередное повествование, где я остаюсь такой же осторожной, холодной и отстраненной, как и прежде.

Что, если я подсознательно позволила австралийскому лошаднику причинить мне вред – уколоть меня, чтобы я проснулась и почувствовала себя живой? Я не просила, чтобы меня насиловали. Но, возможно, я посмотрела на него и подумала: «Давай же, покажи худшее, на что ты способен».

Потеря контроля – с разрешением. На миг, зато полностью.

Глава пятая

Наконец-то ужин знакомства Калеба с моей семьей. Мы заказали столик в ресторане в центре города на шесть часов, так что, естественно, я получаю беспокойные сообщения около четырех тридцати от обоих родителей.

«Какие-то невероятные задержки поездов, – предупреждает отец. – Выхожу из университета прямо сейчас!»

От мамы: «Калеб заберет тебя из книжного? Или он встретится с нами в ресторане? Если он придет первым, передай, что столик заказан на нашу фамилию!»

Закрываю книжный на пятнадцать минут раньше, потому что больше здесь никого нет, да и последние дни выдались нелегкими. Вчера управляющий, Питер, попросил меня составить опись шести коробок книг в твердом переплете, но я едва смогла поднять первую. Вынужденная признать, что мои руки отказываются мне помогать, я села, переводя дыхание, на пол в кладовке и написала Розмари сообщение, какие обычно приберегаю для Даниэль: «Прости, это, наверное, лишняя информация, тем более в рабочее время, но мои руки так болят, что я этим утром едва могла подтереться». Для пущего эффекта – эмодзи какашки.

«Ахахаха, вау, я реально сейчас подавилась, – написала она десять минут спустя. – Но со временем станет лучше, обещаю! Просто твои мышцы в шоке».

«Надеюсь. И не забудь прислать мне свои расценки!» Мне пришлось попотеть – девичья фамилия матери, первый питомец, имя учителя в третьем классе, – чтобы восстановить свою старую почту, но, к счастью, теперь все готово к приему писем.

Заперев дверь, чтобы предотвратить наплыв покупателей в последнюю минуту, я опустошаю кассу – пересчитываю купюры, складываю пачки двадцаток в конверты перед тем, как запрограммировать охранную сигнализацию. (Во время моей учебной смены два года назад Питер несколько раз повторил, как легко может сработать сигнал тревоги, если я вовремя не освобожу помещение. «Надеюсь, ты спринтер», – пошутил он, ущипнув меня за локоть; я не спала в ту ночь, боясь опозориться в свой первый официальный рабочий день.)

С тех пор я научилась получать удовольствие от волнения, когда я тянусь за пальто, вожусь с ключами и выключаю свет, а сигнализация выдает последнее предупреждение.

В ресторан я прихожу первой, Ноа – вторым.

– Умираю с голоду! – Он запихивает рюкзак под стол. – Где хлебная корзина?

– Еще не приносили. И тебе тоже привет.

Телефон вибрирует: Калеб прислал сообщение. «Я уже за углом», – и я смотрю, как он входит в ресторан и прокладывает к нам путь через лабиринт столов, накрытых белыми скатертями. Машу ему рукой и замечаю, что за ним следуют мои родители. Они одновременно добираются до столика, словно это засада.

Калеб не знает, кого приветствовать первым, но мой отец берет инициативу на себя и пожимает ему руку.

– Вживую он еще симпатичнее, – шепчет мне на ухо мама, а затем, прежде чем я успеваю ответить, направляется к Калебу, чтобы представиться.

– Я слышал, ты отвечаешь за предупреждение человечества о надвигающейся гибели, – начинает отец после того, как мы все уселись. – Сообщишь нам, когда пора будет искать укрытие?

– К сожалению, я математик, а не экстрасенс, – отвечает Калеб. – Однако я могу подробно описать для вас все наихудшие сценарии.

– А, понятно. Ты перешел на темную сторону, чтобы работать на страховые компании?

– Деннис! – шипит моя мать.

– Они хорошо платят. – Челюсть Калеба подрагивает.

– Он шутит, – успокаиваю его.

– Ну разумеется! – восклицает отец. – Ты ведь понял, что я не всерьез, Калеб?

– Да, конечно, это было понятно.

– Наша семья искренне завидует людям с количественными навыками, – продолжает отец. Он из тех людей, которые носят шляпы-котелки (и не одну), часто используют слово «шик», погружаются в культуру мемов, чтобы удивить своих студентов соответствующими аллюзиями, и предпочитают слова с четырьмя и более слогами, например, количественные. – Ты, случайно, не посещал никакие семинары по литературе в Сент-Эндрюсе? Дочка наверняка говорила, что я преподаю.

– К сожалению, нет, но я люблю читать.

– Что ты читаешь?

– Что за допрос с пристрастием? – прерываю отца. – Это клише.

– Нет, это хороший