Не страшись урагана любви - Джеймс Джонс

Когда она все же открыла глаза, было позднее утро, и холодный, ясный свет зимнего солнца, льющийся сквозь тонкие занавеси, нес такое сильное ощущение осеннего покоя и зимнего одиночества, что заморозил ее до костей. Тот же свет казался счастливым и веселым, когда Рон был здесь. Оставляя снаружи только лицо, она вытянула руку, нащупала телефон и начала звонить приятельнице Афине Фрэнк, потом Энни Карлер, которая оказалась дома, затем в офис Лесли. Она не вылезла из постели даже выпить кофе. Во время разговоров она одной рукой слегка потягивала волосы на лобке, слегка приоткрывая внешние тубы влагалища. Как она обожала говорить на приемах или других встречах, где, как она считала, это может шокировать, беда ее в том, что в возрасте около восьми лет она начала мастурбировать, и это ей понравилось. В десять тридцать из офиса позвонил Форбес Морган, и она сказала, что все еще лежит в постели и хочет, чтобы ее оставили в покое. Он, должно быть, рыдал на груди Питера Рейвена, поскольку через несколько минут позвонил и тот.

— Ты настоящая милая маленькая грязная предательница, не правда ли? — деланный голос в трубке смешно растягивал слова. — Форбес все утро рыдал у меня на груди, потому что он тебя любит. Выяснилось, что у него почти год была связь с тобой.

— Это никогда не было связью. Мы просто спали вместе. — Ей не хотелось сегодня играть в сексуальные игры «мальчик-девочка».

— Конечно. И в то же время я ходил с тобой. Я достаточно долго здесь живу, так что привык. Но дело не в этом. У тебя хватило дерзости попросить меня устроить его на работу. И я, я дал ее!

— Ему нужна была работа. Ты хочешь его уволить?

— Нет. На самом деле, я не смог бы его уволить, даже если бы захотел. Его продвинули. Только сам босс может его уволить.

— Хорошо, что ты дал ему работу, тебе зачтется, — сказала Лаки.

— Надеюсь, что так. И все это было очень хорошо и для тебя. Вдвойне хорошо, мог бы я сказать, не так ли?

Лаки знала, что здесь ей следует засмеяться, но не смогла.

— По крайней мере, я не рассказывала твоей жене, — резко сказала она.

— Да. Это правда. И я тебе обязан, — тянул веселый голос. — Только это, может быть, было бы хорошо для нее. Если бы ты сказала.

— Слушай, Питер. Мне не очень хочется разговаривать, — сказала она. Все это утомляло, обессиливало ее и даже пугало. Она устала от этой жизни и всех этих остроумных, шикарных людей, руководящих мышлением нации на благо подателям объявлений и рекламы. Она просто не могла так продолжать. Не сейчас.

— Так что он застиг тебя врасплох, этот драматург, — ликовал Питер. — Надеюсь, он был так же тверд с тобой, как и ты с другими?

— На самом деле ты не имеешь этого в виду, Питер, а?

— Нет. Не имею. Надеюсь, счастливица[2] счастлива. Ну, продолжай спать. Я, может быть, позвоню тебе завтра.

Она не стала затруднять себя словом «пока», когда клала трубку. Подо всем этим, под электрическим кожным контактом, который был у нее с Грантом, под глубокой страстью их настоящей физической близости, ниже и глубже глубокого отчаяния от своей жизни без него таилось и нечто иное. Трудно найти слова. Иногда она сомневалась, а было ли это нечто. Оно было так глубоко. Это было ощущение, суеверное ощущение, что ее накажут. За что накажут? Черт его знает! За все, что угодно. Может, накажут за ее «прошлое». Может, еще за что-нибудь! Все равно. Главное, ее накажут тем, что не дадут быть с Роном Грантом теперь, когда она его нашла. Она слышала старую солдатскую циничную поговорку о том, что «шлюхи становятся наилучшими женами». Может, так оно и есть. Хоть что-то извлечь из профессии. А она знала, что будет Гранту хорошей женой. Но это суеверное ощущение наказания оставалось, возникая вновь и вновь. И из-за этого проклятого вонючего католического воспитания, от которого она с таким трудом старалась избавиться, суеверия все равно оставались.

Если бы она не ненавидела молитвы и саму идею молитвы, она бы взмолилась к господу.

И вот тут-то раздался его телефонный звонок. Он взял такси, поехал прямо домой и сразу ж позвонил. Когда она услышала этот режущий, глубокий, хриплый, утомленный голос в трубке, все у нее внутри перевернулось.

— Садись на самолет и прилетай, — говорил он. — Мы побудем в Индианаполисе; два-три дня. Потом поедем вместе во Флориду. Я отправлю тебя домой из Майами.

— Я не знаю, как купить билет на самолет! — захныкала Лаки. — Я никогда не умела делать такие вещи!

— Ну… Пусть Лесли поможет. Ненавижу телефонные разговоры, черт их подери. Ненавижу их. Никто никого не понимает. Я хочу, чтобы ты немедленно была здесь.

— У меня нет денег, — наконец-то сумела сказать Лаки, хотя ей трудно было это сказать.

Пауза.

— Ну, я пошлю тебе пару сотен. Должно хватить, а? По телеграфу. Пошлю на Вестерн Юнион. На твой адрес. Хорошо?

— Да, — сказала Лаки. — Да, дорогой. — Все ее внутренности и область таза расплавились в пенистый масляный крем. Ноги слишком ослабели, чтобы встать. Она раздвинула их и позволила себе открыться. Если б только он был сейчас здесь.

— Если бы только я был сейчас там, — сказал голос Гранта. — Ну, ладно, хорошо? О'кей?

— Да-да.

— О'кей. До свидания.

— До свидания, Рон.

Но они не клали трубку. Она слышала какое-то запаленное дыхание на том конце провода. Молчание.

— Еще раз до свидания, — наконец сказал Рон, и раздался мертвый щелчок. Слезы дрожали у нее на глазах, когда она клала трубку.

Она полежала еще несколько минут, думая о нем. Потом она откинула одеяло, и все помчалось слишком быстро, как в ускоренном фильме. В пять тридцать дня она садилась на самолет в Айдлвайлде. В суете она вбила себе в голову, что летит в Миннеаполис, штат Индиана. Но, к счастью, Лесли, которой она позвонила, правильно купила билет и повела ее к нужному выходу. Поскольку у Форбеса Моргана была теперь старая машина, они заставили его везти их в аэропорт. Они оба махали руками, когда она шла к самолету.

Так именно люди и начинают менять свою жизнь или пытаются изменить. Изменить все внутри и снаружи, пока все не станет иным. На борту самолета она готовилась ничего не делать, а только думать в течение трех часов.

Даже когда он так мило и по-доброму вез ее и Лесли в аэропорт, Лаки испытывала к Форбесу Моргану только презрение. Что же это за мужчина, если он везет девушку, которую трахал и которую любил, в аэропорт, чтобы она летела к другому любовнику? Как может хоть какая-нибудь настоящая девушка любить такого мужчину? В этом-то и беда всех этих людей, все они так добры, хороши, либеральны и современны, что не могут уже действовать как простые самцы. Жертвы своей собственной «либеральной» пропаганды. Считают девушек равными. Но под этим был еще более глубокий, даже более пугающий процесс: работа, которую они все делали в заорганизованном контроле людских мозгов на благо производителей продуктов, неважно, где: в рекламе или настоящей коммуникации — телевидении, радио, газетах, — эта работа иссушила их души, если не яйца, и каждый мужчина каким-то странным, неопределимым образом стал как-то меньше самого себя изначального. Это, кажется, не случалось только с юристами, бухгалтерами, счетоводами и простыми сотрудниками офисов.