Есенин и Айседора Дункан - Ольга Тер-Газарян

– Sergej, njet pit’! Stop!

В следующее мгновение он резко вскочил, как пружина, ударил кулаком по столу и отошел в сторону. Я не знала, что делать дальше и стояла в недоумении. Неужели опять будет скандал?

– Старая шлюха, ты достала меня!

– Sergey, ja tebja ljublju! – попыталась я его успокоить привычной фразой. Мне было неловко перед Катей.

– Ты меня любишь?! Ты меня любишь?! Да знаешь ли ты, что я как только приехал в Москву, так сразу переспал с другой бабой, что я начал, наконец, снова писать стихи! Тебе это о чем-то говорит?! Я начал писать стихи о любви! Тебе я стихов о любви никогда не писал! А знаешь ли ты, моя дарлинг, что от меня беременны аж две бабы?! Что ты на это скажешь?

Он победоносно смотрел на меня. Затем его взгляд вдруг остановился на стеклянной полке, где стоял его бюст, вырезанный Коненковым из дерева. Он вдруг бросился и пододвинул стул, взобрался на него и потянулся за скульптурой. С трудом достав бюст, Сергей спустился на пол. В комнате царила мертвая тишина. Все стояли в оцепенении. Он обвел нас тяжелым ненавидящим взглядом и ушел, хлопнув с оглушительным треском дверью. За ним, не попрощавшись со мной, выбежала Катя.

Некоторое мгновение я стояла в каком-то оцепенении. Потом, спохватившись, бросилась за Сергеем в коридор. Но его там не было. Илья Ильич побежал проверить, заперта ли входная дверь – да, закрыта на ключ. Шнейдер зашел в детскую столовую. Я услышала его удивленный возглас. Подойдя к нему, я поняла, почему он вскрикнул: одно окно было открыто – Есенин шагнул на улицу прямо из окна. Больше я его не видела никогда.

Я еще оставалась в Москве какое-то время, и до меня регулярно доносились вести, что у Есенина крупные неприятности, что из-за стихов, которые он написал про заграницу, началась его травля, что он порвал со своими единомышленниками-поэтами, что он ведет беспорядочную жизнь, полную случайных связей, что он пьянствует и редко бывает трезвым, и наконец, что он попал в клинику для душевнобольных.

Каждый такой слух или известие были для меня ударом в самое сердце. Мне все еще казалось, что я могу спасти его, но он не хотел, чтобы его спасали и, тем более, чтобы его спасительницей стала я. Мне пришлось признать свое очередное поражение в любви, как это ни печально. Я бывала счастлива, но счастье мое всегда обрывалось и ускользало из рук…

Зимой мне удалось увидеть ту, которой он посвятил свои стихи, бросив меня.

31 декабря 1923 года я позвонила актрисе Лизе Александровой и пригласила их с Соколовым на Пречистенку. Она сказала, что нет, они не смогут, потому что не одни, у них Миклашевская. Я оживилась. Я помнила это имя, и когда Лиза пригласила меня приехать к ним, сразу же, не раздумывая ни секунды, согласилась.

Были еще и Мариенгоф со своей невзрачной некрасивой женой. Я вошла и сразу же выцепила соперницу взглядом. Она была довольна красива, хотя ее взгляд – тяжелый, исподлобья – мне не понравился. Мне виделось, что она должна быть много моложе, но нет… Я бы дала ей лет тридцать.

Я поздоровалась со всеми, а ей вместо приветствия заносчиво сказала:

– Ti otnyat' mush u menja!

Повисла неловкая пауза, но мне было плевать. Я смотрела на Миклашевскую во все глаза, пытаясь понять, что же в ней есть такого, чего нет у меня, и почему Сергей посвятил ей такие нежные романтичные стихи…

Она вопросительно смотрела на меня, когда я, особо не церемонясь, села подле нее и стала рассматривать.

– Krasif? Nu, njet! Ne ochen, – покачала я головой.

– Nos krasif? Moj nos tozhe krasif, – я презрительно усмехнулась. – Prihodit’ na chai! Ja polozhit’ v chashku jad! Jad polozhit’ tebe!

Хозяйка пробовала меня отвлечь и суетилась вокруг с чашками, но я не обращала на нее ни малейшего внимания – я еще не все высказала своей сопернице.

– Esenin v bolnits! Vi nosit’ frukty, tsvety!

Я не понимала, как она может сидеть здесь, с нами, праздновать новый год, когда он лежал в палате, одинокий и брошенный всеми. Миклашевская сидела и отстраненно молчала. Я думала, она будет что-то вызывающе и презрительно отвечать мне или даже оскорблять, но она не говорила ни слова и все также тяжелым взором глядела на меня. Я немного смягчилась. Сбросив с себя чалму, я сказала:

– Vsja Evropa znait Esenin byl moj mush! Perviy raz zapel pro ljubov vam?! Njet, mne! Est’ plohoi stihotvoren’ – «Ti takaya prostaya kak fse» – eto vam!

Миклашевская чуть дернула бровью, но оставалась безмолвной. «Интересно, она в постели такая же?» – подумалось почему-то мне. – «Ну, значит, тогда Есенину с ней не долго бывать». Да, Сергей любил женщин страстных, таких же, как и он сам. Он бы и месяца не протянул с такой ледышкой в кровати. Эти мысли внесли некоторый покой в мое состояние.

Потом я увлеченно начала рассказывать гостям про Есенина, как он скучал заграницей, про наши глупые и громкие скандалы. Мы смеялись. Я много пила и мне было хорошо у них, хорошо рядом с той, которая его обнимала и целовала также, как это раньше делала я – мне казалось, что так я становлюсь ближе к нему.

Светало. Пора было идти домой. Лиза предложила чаю. Но по утрам я всегда пила шампанское.

– Лиза, какой чай? Что такое чай? Шампанское! Чай по утрам пусть пьют бедняки! Шампанского!

Электричество потушили, и мы сидели в предрассветных сумерках. Я вдруг поняла, что меня никто больше не ждет, что я не услышу больше хриплый голос моего ангела, не поглажу его по золотым шелковистым кудрям, не загляну в васильковые глаза, полные солнечного сияния, и не дотронусь до его молочно-белого гладкого тела.

Это был прекрасный сон, а теперь я проснулась, и передо мной во всей неприглядности открылась страшная действительность – его больше нет рядом со мной и не будет никогда. Я скучала по нашим с Есениным ночам нежной и страстной любви, когда он ласкал меня без устали ночами напролет, по нашему смешному и глупому недопониманию из-за языка и даже нашим яростным и бешеным сценам ревности. Глаза мои наполнились жгучими слезами. Я едва могла дышать.

– Я не хочу уходить, мне некуда уходить… У меня никого нет… Я одна…

Глава 23

«До свиданья, друг мой, до свиданья!»

После разрыва с Айседорой Дункан Есенина одна за другой начинают преследовать неприятности. На поэта заводят несколько уголовных дел. По одному из них его и четырех его друзей обвинили в антисемитизме: якобы, они, сидя в кафе и обсуждая литературу, а также вопрос создания нового журнала, нелицеприятно высказались о евреях, заявив о засилье «жидовских морд» в этой сфере искусства. По «еврейскому вопросу» над Есениным, Ганиным, Орешиным и Клычковым состоялся даже «товарищеский суд», который, впрочем, оправдал их, оставив обвинения лишь в пьянстве и дебоширстве. Сам Есенин свое юдофобство отрицал, говоря своему другу и ученику Эрлиху:

– Да, что они сговорились что ли? Какой антисемитизм? Антисемит – антисемит… Да у меня почти все друзья евреи и жены-еврейки. Да и дети-евреи, получается…