Адмирал Ее Величества России - Павел Нахимов

Право, я не таков. Нет, хочу лучше думать, что эти слова у тебя невольно вырвались. Мысль, что я потерял твое расположение, меня может убить. Так, любезный Миша, я мог не писать, мог не отвечать на твои письма от беспечности, от рассеянности, к чему хочешь припиши, но быть неблагодарным, позабыть твое расположение, право, этого я не в состоянии. Писал бы к тебе еще, и не кончил бы вечно, да боюсь наскучить. Брани меня, ругай, но я не виноват, – у меня украли твою карту Белого моря с моим ружьем вместе на дороге, когда я ехал в Архангельск.

P. S. Теперь я должен несколько оправдаться перед тобой. Перед отъездом моим из Петербурга в Архангельск я написал к тебе письмо и поручил Сергею[37] доставить его на почту. По возвращении моем я рассказал ему, что получал от тебя письма, но только ответа на мое не было, и удивился этому, он покраснел, и брат Платон открыл, что он потерял его. Из Архангельска же почему не писал, то и сам не умею дать отчету.

Скажу ль, что с пяти часов утра до девяти вечера бывал на работе, после должен был идти отдать отчет обо всем капитану, откуда возвращался не ранее одиннадцати часов, часто кидался в платье на постель и просыпал до следующего утра. Таким образом протекал почти каждый день, не выключая и праздников, а ежели и находилось несколько свободных минут, то они посвящаемы были дружбе и любви присутствующих.

Дружбе Константина Васильевича[38], а любви, как бы ты думал к кому… Едва смею выговорить, к…[39] Да, любезный Миша, если б я несколько более имел времени видеться с ней, тогда прощай твой бедный Павел без сердца и головы. Куда бы был тогда он годен? Вот, я думаю, главная причина, которая меня лишила удовольствия писать к тебе. Вижу, как ты нахмурился, всегда строгий и благоразумный, ты делаешь возражение – разве дружбу до́лжно забыть для любви?

Отвечаю – все то же – виноват! Но кто из нас не был молод? Кто не делал дурачеств? Дай Бог, чтоб дурачество такого роду было со мною последнее. Из Кронштадта не писал потому, что не знал, куда писать к тебе. П. Юхарин (он пришел с нами на эскадре) уверил меня, что ты кончил всю свою опись[40] и возвратишься скоро в Архангельск, и потому я решился лучше переждать до твоего возвращения. После такого чистосердечного признания неужели ты будешь так жестокосерд, что не извинишь меня и не напишешь ответа, чем истинно успокоишь меня? Всякая минута твоей медлительности будет дорого стоить мне.

Поговорим несколько, если хочешь знать, о нашей компании. Начну с того, что по приезде моем в Архангельск все свои действия – по твоим описаниям; и не ошибся, с Шеманом на другой день нашего свидания я сделался приятель, он истинно хороший человек, славный офицер, и мы с ним скоро сошлись, с князем[41] почти [сошлись], а остальных ты знаешь; из молодых было несколько хороших офицеров. Как трудно новому офицеру поступать в экипаж, где уж все друг друга знают и смотрят на пришельца довольно странными глазами. Как часто я должен был играть презабавные роли.

Например, у нас был общий чай, но что это стоило? Одного надо было убедить доказательствами истинной пользы, другого, что капитан этого хочет и он, верно, узнает, отчего расстроилось; третьего, что уж все согласились, и неужели он один откажется быть в компании всех. Таким образом составилось. Зато после я уж слишком много был вознагражден, потому что всем понравилось, и все единодушно признали, чтобы следующую кампанию иметь чай общий.

Кампания наша началась довольно неприятно, мы вытерпели на море жестокий шторм от NW, так что нижние реи были спущены; к несчастию, когда уж было погружено все, «Иезекииль» не поднял своих гребных судов и за то слишком дорого заплатил, потерял трех человек и шлюпку.

Поклонись от меня Петру Ивановичу и Елене Христофоровне Клюковым и скажи, что я очень помню их расположение.

P. S. Под парусами ничего не случилось примечательного, кроме того, что мы потеряли грот-марса-рей и презабавно – в бом-брамсельный ветер, без волнения, днем; никто не знает истинной причины, я полагаю, что кто-нибудь прежде, поднимая марса-фал, надломил. Выхожу я с седьмого до первого [часа] на вахту сменить Шемана, спрашиваю, что сдачи? Он говорит, что шлюп[42] отстает, и он по приказанию капитана взял первый риф. Марса-фал был не очень туго поднят, я спрашиваю: «Больше ничего?» В это время сломился грот-марса-рей. «А вот вам еще сдача», – отвечает он.

Но это послужило на пользу нашей дурной команде. Ветер вдруг начал свежать и скоро вогнал во все рифы, так что развело порядочное волнение. Однако мы довольно скоро исправили свое повреждение. В Шкагераке прихватил нас крепкий NW, мы зашли в Винго, и я оттуда успел съездить в Готенбург, поступил не хуже, чем в Лондоне, то есть издержал много денег. Не знаю, жалеть ли об них. Мне кажется, каждый морской офицер обязан поступать таким образом. Пробывши долгое время в море в беспрестанной деятельности, можно ли, ступивши на берег, отказать себе в чем-нибудь, что доставляет удовольствие.

В Копенгагене за противным ветром простояли три дня. В Кронштадт пришли 19 сентября, застали эскадру на рейде и, простоявши с ней до 4 октября, втянулись в гавань, где у нас был государь. Корабль ему очень понравился. Он велел все строящиеся корабли отделывать по примеру «Азова».

Вообще, кампания наша кончилась очень приятно, не было никаких неудовольствий, и офицеры между собой были очень согласны. Надо послушать, любезный Миша, как все относятся о капитане[43], как все его любят. Право, такого капитана русский флот [еще] не имел, и ты на будущий год без всяких отговорок изволь переходить в наш экипаж, и тогда с удовольствием моим ничто не в состоянии будет сравниться.

Вот уже третий лист в половине; я не знаю, кончу ли мое длинное письмо и на этом. Ты, верно, получа его, подумаешь, что оно наполнено новостями, и, не найдя ничего для тебя нового, соскучишь, читавши. Но я не виноват, любезный Миша. Когда пишу к тебе, не знаю отчего, делаюсь так разговорчив, и всегда более о себе.

Мне кажется, это тебя интересует. Впрочем, если я заблуждаюсь, то, ради Бога, не отнимай у меня этой сладостной мечты. Хочешь ли знать, как я провожу время. Начну с того, что я живу один на той же самой квартире, где я последний раз расстался с тобой; занимаю те же самые две комнаты, которые убраны просто, но с большим вкусом. Кабинет мой оставлен по-прежнему; тут каждое место, каждая вещь напоминает мне тебя, и потому я не хотел ничего переменить.

С семи часов утра до двух после полудня бываю каждый день в должности (я назначен при работах корабля, и, признаюсь, для меня это самое приятное время). В два обедаю, после обеда час положено отдохновению, а остальное время провожу за книгой, никуда не выхожу из дому. Прежде бывал у Стодольского, он в отпуску.