Халтурщики - Том Рэкман

В коробочке остался тающий кусок мороженого. Руби громко заглатывает его, открывает последнюю банку пива и отрубается перед телевизором.

На следующее утро она просыпается от зубодробильного шума. Что-то сверлят. Потом долбят молотом по камню. Стройка? Тридцать первого декабря? «Наверняка это незаконно». Хотя тут никому до этого дела нет. Гребаные итальяшки. Руби прячется под одеяло, но заснуть не может. Тогда она идет в ванную и пьет воду из-под крана. Квартира просто вибрирует. Она раздвигает жалюзи, кровожадно смотря на рабочих, силящихся перекричать орущий приемник.

Руби отыскивает пакет, который приберегала как раз для подобного случая, развязывает его, выпуская омерзительный запах. Достает гнилой помидор с апельсином, тухлое яйцо и открывает окно. Старательно целится, швыряет яйцо и пригибается. Но никто не вскрикивает — значит, промазала. За яйцом следует апельсин. Но тоже мимо. Руби бросает помидор, и он приземляется куда надо, разбрызгивая зловонную мякоть и семечки. Рабочие с минуту матерятся, пытаясь понять, чьих рук это дело. Они выключают радио.

— Победа! — восклицает Руби.

Но потом радио включается снова, опять становится шумно, и Руби уже не до сна.

Она садится на унитаз. «Ну что за люди?!»

Душ, шипя, заполняет ванную паром. Руби раздевается, вид собственного обнаженного тела удручает ее. «Я как будто плавлюсь». Она яростно трет себя мочалкой, а потом, все еще мокрая, меряет шагами ванную, вид у нее угрюмый.

Затем Руби садится в автобус, доезжает до Пьяцца-дель-Пополо и идет к кинотеатру «Метрополитан», где показывают последнего Джеймса Бонда, «Казино „Рояль“». Она рассматривает висящий снаружи плакат. Что хуже — пойти в кинотеатр одной, когда зал полон или когда он пуст? А если она встретит кого из знакомых? Кого-нибудь с работы? Руби вспоминает, как ее взбесила встреча с Оливером Оттом. Может, стоит зайти в офис и проверить почту? Наверняка он уже нажаловался Кэтлин. На этом все и кончится. Ее уволят. Только подумать, скольким она сможет заниматься, отделавшись от этой работы. Но придумать ничего не получается — Руби столько лет прожила с ненавистью к газете, но представить свою жизнь вне отдела новостей она уже не в состоянии.

Руби оглядывается. А что, если бы ее, стоящую совсем одну перед кинотеатром в новогоднюю ночь, увидел бы Дарио? Что, если он прямо сейчас прогуливается по Виа-дель-Корсо со своей семьей? Руби убегает на Виа-ди-Рипетта и переулками добирается до Пьяцца-Сан-Сальваторе-ин-Лауро. Сюда проникают лучи зимнего солнца, его тепло окутывает площадь, словно покрывало. Она прикрывает глаза рукой. По Лунготевере несутся машины. Пешеходы прогуливаются неспешно, с важным видом. Руби с восхищением смотрит на статную церковь: она как будто только что стряхнула с себя все эти замызганные автомобили, осаждающие ее ступени. Простое распятие на фронтоне, архангелы под фризом, массивная деревянная дверь, обрамленная каменными колоннами.

Руби тихо уходит, погруженная в мирные мысли, глядя, как чередуются носки ее туфель при ходьбе. Она переходит через Тибр и вливается в толпу, идущую в собор Святого Петра. Изогнутая колоннада словно заключает собравшихся на площади паломников в объятия, за ними возвышается внушительных размеров базилика, в небо устремляется каменный обелиск. Но в центре внимания сегодня праздничная елка и Рождественский вертеп с выхваченным лучом прожектора младенцем Иисусом: он совсем крошечный и шевелит ручками и ножками. Толпа движется к яслям, и Руби идет вместе со всеми, но она смотрит не столько на рождественскую сцену, сколько на собравшихся: папаши снимают ясли на камеры, монашки рассматривают волхвов, подростки пошло шутят на тему любви к ослам в библейские времена. Все стараются получше разглядеть инсталляцию, но только не Руби: она закрывает глаза и жмется к людям, как бы ненароком касается их, вскользь, и быстро отдергивает руку, чтобы никто не заметил.

Вернувшись домой, она берет небольшой чемодан, собранный несколько дней назад, и ставит его у входной двери. В отель ехать еще слишком рано. Руби осматривается в поисках чего-нибудь, на что можно отвлечься, хватает пульт от телевизора и одеяло, случайно раскрывая привезенные из Нью-Йорка семейные фотографии: папа, Курт, она сама. Руби кладет их на колени картинкой вниз и собирает в стопку.

В голову снова приходят мысли о работе. Дэйв Беллинг. «Строит из себя», — бормочет она. Достал уже со своими псевдозамашками деревенщины с Юга. Челюсть у нее напрягается. Клинт Окли. «Урод гребаный». Вот они обрадуются, когда ее уволят. «А уж я буду на седьмом небе от сраного счастья». Ноги моей больше в этой помойке не будет.

Она переворачивает фотографии, на самой верхней — Курт, ее брат, он старше Руби на год. Он отдал ей эти фотографии на папиных похоронах.

— Надо поделить их пополам, — предложила она тогда.

— Я обойдусь.

— Возьми хотя бы несколько.

Он сказал, что последние трое суток перед смертью папа много кричал.

— Что именно?

— Что он не хочет умирать. Скандал устроил в больнице.

— Лучше бы ты мне этого не говорил.

— Но в этом правда не было никакого смысла.

— В чем?

— В том, чтобы ты вернулась, до того как он умер.

Руби действительно не приезжала, пока папа болел — она ждала, что он будет ее умолять. Что он раскается. В последние дни она постоянно названивала Курту, надеясь услышать, что папа еще жив, надеясь услышать, что его уже нет. Его похоронили на кладбище Святой Марии, неподалеку от заставы Рокэуэй. Это случилось в июле, было жарко, и Руби боялась, что все заметят, как сильно она вспотела. Но ее все обнимали: двоюродные братья и сестры, племянники и детишки. Она же была дочерью усопшего. Во время службы Курт сидел рядом, он на несколько секунд сжал ее руку.

После похорон она провела в Квинсе четыре дня. Курт отпросился с работы и ездил с ней туда-сюда. Они сходили поесть в ресторан «Астория», в котором часто бывали в детстве: они заказывали картошку фри с подливкой и щедро сдабривали это все кетчупом и уксусом, пока еда не превращалась в тошнотворную массу. Теперь они выросли и могли позволить себе что угодно. Так что они снова заказали картошку с подливкой.

Все родственники ждали встречи с Руби, они интересовались ее мнением и спрашивали совета. «Тетя Руби, расскажи Биллу, который мнит себя великим шеф-поваром, о настоящей итальянской кухне». «Руб, Келли хочет попутешествовать по Европе, поговори с ней на эту тему. Что-то я не доверяю парню, с которым она собралась».

И со всеми Руби обнималась. Детишек она поглаживала по подбородку, усаживала на колени и выслушивала тайны, которые они ей нашептывали, согревая теплым дыханием ухо. Все считали ее такой умной и космополитичной. Из-за этого она боялась возвращаться в Квинс — тогда бы они вычислили ее, поняли бы, какая она на самом деле заурядная.

В последний день той поездки она накупила всем подарков. Руби хотела продемонстрировать не только щедрость, но и внимательность — показать, что она всех услышала. Курту она купила встраиваемый в приборную панель джи-пи-эс навигатор — единственную модель, которая подходила к его грузовику «тойота»; Келли — белый «Никон Кулпикс II», о котором она давно мечтала, и поясную сумку для хранения денег — пригодится во время поездки в Европу; а маленьким племянницам и племянникам достались именно те видеоигры, книги и диски, о которых они мечтали. Дети не хотели, чтобы она уезжала, а взрослые спрашивали, когда она планирует вернуться в Нью-Йорк.

По пути в Рим Руби думала, что отсканирует старые фотки, которые отдал ей Курт, и пошлет их ему по мылу — она планировала попросить кого-нибудь из фотоотдела показать ей, как это делается. Она даже уже придумала сопроводительный текст: «Брат, может, сейчас они тебе и не нужны, но вдруг ты потом передумаешь. Еще благодарить меня будешь! Может, они пригодятся детям. Люблю, Руб. P. S. Отпишись, когда получишь».

После поездки в Нью-Йорк на похороны папы ее просто распирало от гордости, но, вернувшись на работу, она быстро сдулась. По возвращении ее ждала гора сообщений из отдела культуры (тогда им еще заправлял Клинт Окли) по поводу статьи, которую она вычитывала до отъезда. И во всех этих полных негодования письмах в копии стояла Кэтлин — Клинт явно хотел унизить Руби. Неужели нельзя было обсудить все это лично, как поступают порядочные люди? Неприятности на работе не давали ей спать — злоба будила по ночам. К тому же ее преследовал и папа, всплывали давно забытые образы: вот он открывает шкаф и демонстрирует ей чашку с человеческими зубами; папа разогревает ложку на плите; папа говорит священнику: «Смотрите, как расцвела моя девочка».

Руби становится как-то неприятно держать семейные фотографии на коленях, возникает желание вымыть руки. С поездки в Нью-Йорк прошло почти полгода, а она их так и не отсканировала.