Земные наши заботы - Иван Филоненко

Выручало Михаила лишь то, что он не сомневался в какой–то высшей разумности всей этой затеи, о которой даже председатель сельсовета Иван Сергеевич Петров знал одно: за ремонт и застройку в неперспективном селе он не только имеет право, но и должен штрафовать нарушителей, то есть жителей этого села.

Правда, эту строгость пробовал было смягчить председатель колхоза, — на ферме–то, которая рядом с селом, нужны люди! Мол, как же это так, чтобы человеку нельзя было жить там, где… Но и Семен Иванович вынужден был умолкнуть и отступиться, получив из района выговор и внушение, что это вовсе не временная кампания, а «важнейшая социальная задача по сближению уровней».

Так что и Семену Ивановичу ничего не оставалось, как пригласить в кабинет Михаила Матвеева и завести разговор о кредите, о материалах, которыми колхоз готов пособить ему при строительстве дома на центральной усадьбе.

Михаил сидел и думал, поглядывая в окно. Думал о том, что, пожалуй, мог бы и еще раз построиться, если бы, скажем, пожар случился. Но построиться в своем дворе. Там каждый выдавшийся свободный час — твой, что–то положил, что–то прибил. И под рукой все, и на глазах. А в соседнем селе дом заложить — дело долгое, несподручное и рискованное. Без присмотра не оставишь. Все, что завез, надо быстро в дело, иначе не навозишься. Значит, нанимать кого–то надо. А ему это теперь не по карману. Что из того, что кредит председатель обещает. Кредит тоже надо будет возвращать. Да и что ж это он, так и будет всю жизнь на дом работать? Сначала на один, теперь на другой?

— Нет, председатель, — проговорил Михаил таким голосом, словно только что родного человека похоронил. — Я так думаю: бери мой дом, а мне давай казенный. Не сам Ясеневку покидаю, не сам я и новый дом свой оставляю. Вот и устрой, значит, лучшую для меня жизнь. Второй раз с фундамента начинать не хочу, руки ослабли…

«Дорогой ты мой Матвеев, — думал председатель. — Если не кричишь, не ругаешься, значит, силы в тебе ой как много. А может, это уже и не сила в тебе, а безразличие?.. Тогда плохо дело. Тогда лишится колхоз еще двух работников».

А терять Матвеевых председателю не хотелось. И не только потому, что трактор останется без механизатора, а ферма — без доярки. С горем пополам замену им можно будет найти. Но и работа будет с тем же горем пополам. Потому что приехавшего со стороны человека надо сначала научить землю любить, труд свой, а уж потом все прочее от него требовать. Однако кто со стороны приезжает, тот всегда на сторону и съехать может, ему все равно, где работать и что делать.

— Ладно, Михаил, — проговорил Семен Иванович. — Есть у меня несколько свободных квартир. Какую выберешь, та и твоя.

Знал эти квартиры Матвеев. Много раз уже обдумывал свою жизнь в одной из них. Обдумывал с неохотой, на тот случай, если все же придется, если не будет иного выхода.

— Это в четырехэтажке–то?

— Можешь в восьмиквартирном посмотреть, — ответил председатель, уловив явную иронию в голосе Михаила. — Однако и четырехэтажку зря хаешь, и газ и ванна есть. Тепло, хорошо, водой хоть залейся. Так что и выходить на улицу нет нужды…

Михаил усмехнулся. И эта усмешка смутила председателя, потому что сам он жил в обычном одноэтажном домике без половины тех благ, которые он только что перечислил, переезжать из него не собирался.

— Посмотри, — повторил Семен Иванович. — Ключи у коменданта возьмешь. Погодь, сейчас записку ему напишу.

Вечером, разыскав коменданта, Михаил взял ключи, открыл свободную квартиру на третьем этаже, сел на подоконник и затих в задумчивости.

Да-а, тесновато, две комнатушки всего лишь. И это от дома–то собственного, в котором кроме четырех просторных комнат еще и гостиная, и утепленная веранда широченная, и летняя кухонька в саду. Есть где гостей принять, будет где детям покойно спать и резвиться. Однако что это он замечтался: есть–то есть, да, видно, скоро не будет.

Где–то за стеной гомонил телевизор. Где–то прыгали, а может, отплясывали. Кто–то гулко отстукивал молотком: то ли вбивал гвозди, то ли делал что–то.

Это мешало ему думать, и он начал прислушиваться, пытаясь понять, откуда эти звуки. Особенно почему–то раздражал его молоток, Словно стоял Михаил, прислонившись затылком к железобетонной плите, по которой остервенело шарахают кувалдой.

Надоедливая стукотня эта слышалась ему то сверху, то сбоку, то откуда–то снизу. Он ходил по комнате — и стук перемещался. Не поймешь, кого и отругать. Отец, бывало, давал ему подзатыльник за такие проделки и выгонял из хаты: в сарае стучи, хоть оглохни, а тут тебе не кузня.

Правда, куда ж из такого дома выгонишь, если что сделать человеку надо или руки чешутся. Так и будет грохать, пока самому не надоест…

Пришел комендант.

— Ну что, Матвеев?

Михаил пожал плечами. Эта неопределенность обидела коменданта.

— О такой квартире в городе и мечтать не каждый может, вот что я тебе скажу, куркуль ты деревенский. Хоть меня возьми. Всю жизнь в городе прожил, а доживать сюда вот приехал, потому что ютиться надоело.

— Значит, плохим работником был, если и в такой–то коробке места не нашлось, — проговорил Михаил, которого раздражала покровительственная болтовня коменданта.

— Ишь ты, какой хороший явился. Квартирка с комфортом полным, а он еще плечиками пожимает. Ему, куркулю ясеневскому, коттедж подавай, чтобы в погреб, как крот, мог всякой всячины напихать, в сарае свинство развести, в навозе на огороде покопаться.

— А что ж на свежем–то воздухе и не покопаться, если не лень? — согласился Михаил. — Неужто лучше из угла в угол слоняться? Однако ж вот слоняетесь, а посмотри, у дома–то ни одного деревца никто воткнуть не догадался. Значит, я так понимаю, не думают тут обживаться.

Сказав это, Михаил положил в оттопыренный карман коменданта ключи и вышел.

На лестничной площадке Михаилу бросилась в глаза застарелая грязь, пахло гнилой картошкой, поэтому он торопливо выскочил на улицу — и очутился словно на пустыре. Ни у подъезда, ни вокруг дома действительно не было ни кустика. Лишь густой бурьян жирел.

Во всем этом было что–то барачное, казарменное, вовсе даже непривычное для глаза деревенского жителя, для которого жилье — это не только то, что под крышей, но и что вокруг дома. И не только в пределах, обозначенных забором, но и за калиткой, на улице. А здесь весь комфорт, как выразился комендант, кончался за дверью квартиры, потому что состоял из кухонной плиты, отопительных радиаторов, двух кранов и ванны с туалетом. Все это было и в его доме; правда, не от центральной сети.

Блуждая взглядом, Михаил натыкался лишь на такие же голые коробки, ободранные двери подъездов, вывернутые набок детские качели, изорванную сетку на двух покосившихся столбах да на мусорные кучи, рядом с которыми мальчишки гоняли по земле консервные банки, оглашая двор грохотом и криками, пытаясь хоть этим разрядить накопившуюся в них молодую силу.

Невольно вспомнив свое детство, вовсе даже не беспечное, Михаил представил себя на их месте — и не позавидовал! От одной этой мысли, что и он мог бы вот так же бесцельно слоняться по пустырю, ему стало вдруг скучно и тоскливо. Значит, не узнал бы, как пахнет только что вскопанная тобой земля, как мечтается в загадочном ночном саду, как приятно что–то сделать своими руками, нужное в хозяйстве. Не увидел бы, как проклевываются из земли нежные ростки, как изо дня в день наливаются и розовеют яблоки, как птаха, свившая гнездо в малине, кормит птенцов, как ласково лижет корова своего телка. Многого не узнал бы, не увидел, потому что на пустыре, да еще в гвалте и грохоте, мимо бы пробежал…

Вернувшись в Ясеневку и войдя в калитку, Михаил с еще большей тоской и болью почувствовал покой и красоту своего двора. Сад встретил его ночной прохладой, пахло свежестью, какими–то цветами, зеленью и землей, омытой недавно пролившимся дождем.

«Как человек после бани», — почему–то подумалось ему.

И дом, утопавший в зелени, запахах и тишине, показался ему вовсе даже не каменным, а каким–то живым и добрым существом, молчаливо поглядывающим на мир доверчивыми детскими глазенками.

Михаил любил природу. Но любил не созерцать, а общаться с ней: вскопать, полить, а вскопав и полив, слушать, как пьет земля, наблюдать, как растет, набирает силу ухоженное дерево. Возвращаясь с работы домой, он выходил в сад, садился за столик и отдыхал, любуясь таинственной красотой вечера, наслаждаясь тишиной и покоем. То, что он делал по хозяйству, в саду и на огороде, вовсе не утомляло его, потому что делал он не ради необходимости и получения какой–то наживы, а опять же ради отдыха, как это ни покажется кому–то странным. Да, даже с топором, лопатой или тяпкой в руках он отдыхал от утомительного сидения на тракторе, от этой бесконечной тряски, от жары, пыли и неумолчного рева и, что греха таить, от всяческих неприятностей, которые бывают у каждого человека на любой работе, в любом коллективе. Сюда он уходил от скуки, если выдавался свободный час или день. Без двора, без сада Михаил не то что не знал, чем занять себя, но он чего–то лишился бы, испытывал бы какую–то неприкаянность, словно не дома он, а в гостях, где не можешь поступать так, как хочешь, а вынужден подчиняться чему–то и кому–то.