Новый Мир ( № 4 2008) - Новый Мир Новый Мир

7В симпатичное редкое слово «марежь» русская поэтесса Анна Русс недавно вдохнула жизнь, назвав так свою книгу стихов.

Честный улов

Капустина Вероника Леонидовна родилась в Таллине, окончила факультет иностранных языков ЛГПИ им. Герцена. Поэт, прозаик, переводчик. В “Новом мире” (2007, № 9) был опубликован ее рассказ “Живите долго”. Автор трех лирических сборников. Живет в Ораниенбауме.

*     *

 *

Мы меньше того, что известно о нас

из сплетен, обмолвок и фото.

Включая на кухне под чайником газ,

имея лицо идиота,

как всякий, кто мелочь искал в кошельке,

чихал, улыбался под душем,

ты — вот он, ты весь как синица в руке,

как беглая рыба на суше.

За то, что вот это, такое лицо —

тем более странно и чудно,

и в памяти держат, в конце-то концов,

и любят тебя беспробудно.

*     *

 *

— Хорошо ли я выгляжу?

— Да очень нехорошо!

Затянуло тебя. Унынье. Тупик. Воронка.

И такое уже творится с твоей душой,

Что тебе не доверишь не то что детей — котенка.

— Да, ты прав, ты прав, и не говори!

Но я, собственно, ведь про шапочку, не про душу.

Идет ли мне этот шлем а-ля Ромен Гари?

Не слишком ли длинные, как ты думаешь, уши?

— Твой Ромен Гари вернул Творцу свой билет.

Твой ребенок читает Григория Чхартишвили —

О самоубийстве. Возьми вон тот берет.

Респектабельный, сдержанный, в строгом стиле…

И еще, послушай…

— Не надо, не говори!

— Нет, послушай все же…

— Берет какой-то угрюмый.

— Нет, я все же скажу: твой летчик Ромен Гари

Не витал в облаках в нашем возрасте, не парил.

Одевался в Лондоне. Строгие шил костюмы.

— В нашем или в твоем? Беретик невыносим.

А вот в шлеме меня не возьмет ни одна простуда.

Сколько я налетала бы в нем часов и зим!

Посмотри, он же прочный, и стбоит… Пойдем отсюда.

*     *

 *

Думаю много нежного и смешного.

Станет неловко — просто глаза закрою.

Просто закрою глаза и думаю снова.

Надо позволить жужжать золотому рою.

Надо позволить мыслям связать нам руки,

Склеить нам губы, всякой лишить опоры.

И от доски до доски, от тоски до скуки

Снова читать протоколы последней ссоры:

Как оно все расстроилось, развалилось,

Как получилось жестоко и некрасиво,

Как мы не знаем друг друга — скажи на милость!

Ведь до сих пор не знаем — скажи спасибо!

Кто нас увидит — ведь я же глаза закрыла.

Кто нас пойдет искать в эту темень злую!

Можно смотреть и смотреть сериал разрыва,

Часто сбиваясь на хронику поцелуя.

*     *

 *

Дорогой кто угодно, за Ваше письмо

От 9 ноября — большое спасибо.

Да, болею, но это пройдет само.

Все хорошо, а точнее, невыносимо.

Дорогой кто-нибудь, все эти мои слова —

Пустая порода, хлам, но стерпит почта.

По крайней мере понятно, что я жива

И кое-что помню, во всяком случае вот что:

Когда говорят, что мы совершаем круг

Общий для всех, обычный, — то это враки.

Каждый из нас дает свой отдельный крюк,

И нам позавидуют бешеные собаки.

“Все проходит, и раньше всего любовь.

Два года — и все, начинай сначала”.

Чтобы больше не слышать подобных слов,

О любви я попросту замолчала.

Перешла на “приятно было узнать”,

“очень рада”, “удачи”, “пиши”, “посылаю”, “вышли”.

Сама отдала все то, что можно отнять,

И сохраняю только такие мысли,

К которым не подобрать ни ключа, ни слов.

Во всяком случае, как правило, не находим.

Да здравствует почта — честный, простой улов:

О здоровье, работе, конечно же, о погоде.

*     *

 *

Зрачок, обведенный печальной лиловой каймой,

неправильно видит весь мир, но красив до того,

что ты, повернувшись спиной и уехав домой,

тайком продолжаешь не видеть, так помнить его.

Пока мы размеренно, медленно сходим с ума,

пока мы от времени молча темнеем лицом,

от мрака такие глаза защищает кайма,

все важное тонким своим окружая кольцом.

Когда проживаешь подробно последнюю треть,

становится мир, полыхающий ярко вокруг,

соринкой в глазу. И она так мешает смотреть.

И цвет раздражает. И взгляд прожигает, и звук.

И шепот мешает, и вздохи и всхлипы любви,

и шорох грохочет, как будто кирпичный завод.

Мы сами мешаем чему-то такому в крови,

что больше нас всех, но без нас никогда не живет.

*     *

 *

Красиво, да: и листья под ногами,

и дым, и даль, и ели вдалеке,

и если все расстанутся врагами

и побредут по свету налегке,

и ночь так неожиданно проворно

свое наденет черное пальто,

и одиночество окажется просторно

и так великолепно, что никто

не станет продолжаться ни в потомках,

ни в разговоре дольше трех минут…

то хоть меня, пускай меня в потемках

у перехода за руку возьмут.

Вернуться в Итаку

Богатырева Ирина Сергеевна родилась в Казани. В 2005 году закончила Литературный институт им. А. М. Горького. Живет в Подмосковье. Как прозаик дебютировала в 2007 году в “Новом мире”.

Из города с татарским названием, от плиткой мощенной его пристани, от причала с провисшей на столбиках металлической цепью — от всего этого что ни лето отходит маленький пароход. Идка, не большая, не маленькая, каждый год чуточку старше, чем в предыдущий, на палубе стоит, глядя на волжскую волну, пену за кормой, мусор у причала. Пароходик уплывает к острову, который звался тогда нежно и просто — Бережок. И может быть, из-за этого названия, может, из-за свойств памяти — ведь сколько всего случилось потом, — но место это постепенно утратило точку на карте, превратилось в миф, переселилось в область, доступную только памяти, да и там сохранилось лишь потому, что именно туда каждое лето уходил пароходик из города с татарским названием. “Ка-зан”, — произносит Идка по слогам, глядя на огромные буквы на крыше порта, уплывающего все дальше и дальше. Идка знает, что там написано именно так, по-татарски, а папе кажется, что читает. Только Идка еще не умеет читать.

Для нее это — правило жизни, для мамы и папы — отпуск. Месяц мама, месяц папа, по очереди живут они каждый год с Идкой, не маленькой уже, но еще не большой, в деревянном домике — одна комната и терраса — в сосновом бору; в общую столовую, огромный ангар с запахом кислой капусты и эхом от стука посуды, ходят через лес и в Волге купаются с Идкой по очереди: месяц мама, месяц папа, на выходные только собираясь все вместе, втроем.

Каждый год повторялось так, чтобы слиться потом в воспоминание одного, постоянного лета, в которое вместилось все, что повторялось из года в год; а что не повторялось, запомнилось ярко и прочно, подетально запомнилось. Каждое лето до того, последнего, — отпечаток травинки на янтаре: застывшие в солнце, стоячие, томные дни. А после все ускорилось и посыпалось. Что стало тому причиной — неизвестно, просто все должно было измениться раз и навсегда: и на Бережок им уже не приехать, и жизнь вся сразу стала другая.