Искатель. 1965. Выпуск №5 - А. Пушкарь

С него сыпались капли.

Руки немца, продетые в круг, повисли, волосы мочалила вода.

— Гошин, бросай второму! — крикнул боцман.

Первого подтащили к борту. К тому месту, где я когда-то стоял вахтенным у трапа. Тут между двумя леерными стойками вместо натянутых лееров — цепочка. Ее снимают, когда нужно перекинуть на берег сходню. Сейчас тоже сняли.

— Вытаскивай. Хватайся живей…

Мы нагнулись, потащили — кто за ворот, кто за рукава капкового бушлата. Голова светловолосого болталась. Мертвые губы задели мне по руке, я вздрогнул.

Второй плавал метрах в двадцати — держался за круг. Лицо было повернуто в нашу сторону.

Первого вытащили на палубу.

— Вот это акула! — процедил я.

— Нахлебался. Волоки сюда… Кранец! Под спину ему.

— Как, боцман? — окликнул с мостика командир.

— Откачаем…

Пустошный нагнулся над немцем.

Командир вышел из рубки.

Я оглянулся — второго вытаскивали на палубу. Там помощь не требовалась. Сам встал, шагнул от борта и медленно поднял руки вверх. Фашист… Он был высок, похож на лыжника в красном бушлате и серой шерстяной шапке, натянутой на голову. Мокрое лицо сморщилось — вот-вот чихнет или заплачет.

Я посмотрел на его поднятые руки — и вдруг увидел, как в правой блеснул широкий нож.

Боцман закончил возиться с первым пленным и поднимался с колен. Гошин только что был рядом, а теперь шагнул, опуская на палубу спасательный круг, а я стоял между немцем и Пустошным чуть в стороне. И когда увидел нож, сразу понял, что его еще никто, кроме меня не заметил, что боцман не успеет обернуться, а нож нацелен ему в спину.

АКАДЕМИК А. Е. ФЕРСМАН

ОДНО ЦЕЛОЕ

Выдающийся советский минералог и геохимик академик Александр Евгеньевич Ферсман (1883–1945) широко известен как автор прекрасных научно-популярных книг «Занимательная минералогия», «Занимательная геохимия» и других.

Публикуемый впервые рассказ «Одно целое» предназначался автором для второго тома его книги «Воспоминания о камне».

Нас было несколько человек из разных городов, людей разных специальностей, разных психологий, разных интересов и настроений. Одно нас объединяло — мы все должны были провести целый месяц в санатории, в окна которого сквозь дымку утреннего тумана, при розовом освещении заходящего солнца и в яркий солнечный день смотрелся голыми острыми вершинами гордый Бештау.

Однажды вечером после грозы, очистившей воздух, мы собрались на балконе санатория, разместились в удобных плетеных креслах и шезлонгах и все без исключения как-то особенно остро поддались очарованию осеннего заката, игравшего тысячами розово-бурых красок по, казалось, наступившим на нас склонам Бештау, омытого южной грозой.

— Не знаю, поймете ли вы меня, — прервал молчание молодой литератор, — поймете ли вы, что переживает поэт, когда им овладевают эти грустные краски осеннего вечера? Ведь именно здесь рождались почти неземные созвучья лермонтовских стихов, здесь выковывались мрачные формулы жизни «героев прошлого времени», здесь рождались байроновские порывы самопожертвования, героической борьбы за безнадежное, мировой скорби перед наступающей смертью.

Сейчас здесь в дни борьбы за утро новой эры рождаются другие порывы. Эти желтые краски смерти природы, тихие звуки затухающего дня — все это и теперь будит к борьбе, но уже не той, ради которой бросается одинокий борец на верную и бесполезную, хотя бы и славную смерть, а к борьбе за светлое утро, за весну, полную благоухания и ярких красок, борьбу против вечера и смерти. Посмотрите на эти желтые и красные блики листвы бука и дуба, на выжженные южным солнцем альпийские зеленые луга, посмотрите на эти осыпи, покрытые черно-серыми лишаями и мхами. Для меня они стимул к борьбе духа и воли, борьбе против природы за ее светлое рождение завтра…

— Я вас совершенно не понимаю, — сказал другой собеседник, старый историк. — Я вижу совершенно другую картину — могучую фигуру Петра, ищущего серу для пороха своих пушек и минеральную воду для своей страны. В источниках сказочного Карлсбада он научился ценить целебную воду и отдал приказ своему лейб-медикусу Шоберу во время Персидского похода посмотреть, что это за кислые и серные воды, о которых говорится еще в старых летописях XVI века.

…Зорко охраняли гордые кавказские народы свои богатства. Лейб-медикуса Шобера не пустили к горам Бештау, но прошло около пятидесяти лет и с конвоем казаков сюда приехал первый исследователь академик Гильденштедт, а затем и Паллас. Началась организация курортов. Из Ростова через богатейшую кубанскую житницу была проложена первая почтовая дорога. Она шла вот здесь, под нами, через станицу Железную, и, огибая с севера и юга зеленые склоны Бештау, заканчивалась на берегах реки Подкумье в Горячеводске (ныне Пятигорске).

Я вижу на этой старой почтовой дороге лихих ямщиков, тройки лошадей, запряженных в тарантасы, привозившие сюда с севера петербургскую знать.

Здесь в таком же рыдване с массой сосудов для воды и анализов проезжал на казенной тройке врач-филантроп Гааз, положивший перед самым наступлением французов в 1812 году начало научному изучению этого района.

Я вижу в легком тарантасе и скорбящую фигуру молодого офицера. Он останавливается в Железноводске, любуется видом на Бештау, ищет успокоения своей неспокойной душе в ярко освещенных свечами бальных залах Пятигорска и отдает последний свой вздох на поляне Машука, посылая последний взгляд на гордые вершины.

— Мне нравится ваш рассказ, — сказал после некоторого раздумья молодой, несколько самоуверенный геолог, пылкий последователь новых идей химической и физической мысли при анализе явлений природы. — Но вы рассказываете о том, что чуждо самому Бештау, этому великану, поднявшему свои пять вершин на высоту полутора километров над морем. Не вам с вашими историческими воспоминаниями и поэтическими образами говорить о Бештау, этой замечательной странице истинной истории Земли…

Наступила минута молчания…

Ее прервал наш философ, спокойный, тихий, вдумчивый старик, голос которого нам почти не был знаком — так редко он говорил.

— Я внимательно слушал вас, захваченный чудесной картиной тихого осеннего вечера Бештау. Видите, как быстро сгущаются сумерки на его склонах, как темная, почти фиолетовая дымка скрывает всю красоту и разнообразие его скал, горных осыпей, лесов и лугов — все сливается в единую черную тень, растущую перед нами на фоне звездного южного неба. И вот пока я слушал, для меня Бештау сливался в одну общую прекрасную картину природы. Вы видели ее по-своему. Себя самих, свои мысли, чувства и переживания хотели вы прочесть в расстилавшейся перед вами красоте. Отдельные грани многогранной природы раскрывали вы передо мной, и потому так различно окрашены были они в ваших словах, чувствах и мыслях! Так же сверкают и переливаются огни в прекрасной венецианской люстре вот этого старого дворца.