Конкурс-семинар Креатив: Безумные миры - Дмитрий Перовский

Когда подчинённый закрыл за собой дверь, Шеф вздрогнул и закурил сигару. Макнили слишком отчётливо напомнил ему Уиллера. Неожиданная сообразительность детектива заставила его беспокоиться о собственном будущем. На улице за открытым окном веяла изморось — и словно стояла теперь и в самом кабинете, и в глазах, и внутри.

Он часто представлял, как его схватят. Когда его окружили на улице — сначала фоторепортёры, потом копы — он понял: «Наконец!» Его свалили на мокрый асфальт, вытряхнули на землю портфель, и из него выкатились три крашеных шара слоновой кости: синяя десятка, красные одиннадцать, фиолетовые двенадцать. Коп в плаще, который вытряхивал портфель, замер, бросив на маньяка удивлённый взгляд; удивление на его лице также неожиданно перешло в радостную улыбку. Пока Триплета вели в машину, этот коп провожал его с довольным видом. Второй, более полный коп с блестевшей лоснившейся лысиной позировал корреспондентам, сдерживал их и отвечал на вопросы…

Он до мельчайших деталей мог рассказать, что будет на суде. Он видел, как встаёт и признаётся в каждом из убийств, описывая всё в мельчайших подробностях; он видел, как присяжные жмурятся от ужаса, а одного из них, самого старого с большими капитанскими усами, вдруг хватает удар, и того уносят из зала на носилках медики с большими чёрными крестами на спинах. А Триплет светится от бесконечных фотовспышек. Он уже слышит приговор — смертная казнь. Как полицейские боязливо приближаются к нему, а он, словно из снисхождения, протягивает им руки и позволяет за них взяться! Затем его усадят на стул. И включат ток. А он будет хохотать. Все, конечно, испугаются, достанут ружья, пистолеты: начнут в него стрелять, а он будет хохотать. И вот, когда он поднимется с электрического стула, все упадут на колени и поймут, наконец, что он — Бог.

Он так и собирался сделать, но потом ему бросили вызов. Кто-то посчитал себя равным его величию и оставил своё послание — коричневая семёрка, чёрная восьмёрка и жёлтая девятка в первую лузу. Конкурент забил девятку и тем больно задел Триплета. И тогда Триплет понял, что это — Игра, которая покажет его истинное предназначение. Если он — бог, то он победит в этой игре. А посмевшее бросить ему вызов ничтожество будет низвергнуто в прах. Или, убедившись в божественности Триплета, станет его наивернейшим помощником на бриллиантовой дороге судьбы. И маньяк уже знал, что будет дальше…

— Тебя скоро будут жрать черви в подворотне, — прорвался чей-то голос сквозь пелену грёз. Триплет открыл глаза: вокруг холодные стены камеры, решётка. — Я тебе лично разворочу грудь, — Макнили достал из кобуры пистолет и навёл на Триплета, но раздались тяжёлые шаги за спиной — появился Шеф.

— Прекратить истерику, Макнили. Эту девочку будут судить законники. Мы им уже давно ничего не подкидывали, а они готовы вцепиться в нас, как голодные волки.

Шеф сделал знак рукой и второй коп с конвоиром ушли. Он остался с верзилой-маньяком один на один. Только решётка их разделяла, и старый лис смотрел через неё на Триплета, как на свой зачётный трофей. Перед глазами плясали очередные награды, благодарности и фотовспышки. И тут Триплет посмел взбесить Шефа.

— Ты меня не тронешь, гадёныш, — огромный мужик хохотал как дитё, поймавшее крысу и усадившее её на импровизированный электрический стул из двух проводов от папиного амперметра и маминого сендвич-тостера вместо седушки.

Сигара потухла. А Шеф на минуту действительно стал похож на затравленную крысу. Он распахнул решётку, схватил Триплета за густой чёрный загривок и выволок из камеры. Затем ударил его в лицо.

Психопат сплюнул. Поднялся и продолжил:

— Страховки копов. Я знаю, что ты с ними делаешь. Я знаю, на чём ты зарабатываешь, и если я сегодня не выйду отсюда, об этом узнают кое-кто ещё…

Шеф поднял руку, затем замер, словно, наконец, понял, что Триплет хотел до него донести.

— Чего ты хочешь?

— Уйти отсюда. Сегодня же.

Коп был снова спокоен, разжёг сигару:

— Договорились.

— Сейчас.

— Хорошо, иди за мной.

Шеф вытолкнул Триплета через главную дверь, пока остальные копы изумлённо на него таращились. Маньяк вылетел прямо в нахлынувшую толпу корреспондентов, которая приняла эту подачу с благодарной прожорливостью.

— Стойте, стойте. Я — Триплет, и это я всех убил! Полиция думает, что я псих. Они говорят, что этих людей постигла другая небесная кара. Но я покажу всем, что небесная кара — это Я. Я — судья, и я — Триплет. Мне бросили вызов, и я объявляю игру!

Фотоаппараты щёлкали, маньяк практически ослеп. Толпа сомкнулась, и его сжали, чтобы выдавить, как зубную пасту из тюбика, а потом тыкать в это кровавое месиво микрофонами. Он громко крикнул: «ИГРА!».

— Игра, игра, игра, игра, — ответили репортёры нескончаемым эхом.

— Вы не понимаете, это — игра! Это новая крышесносная, доступная и богатому, и бедному игра! Карта Старого города — полотно. Шесть луз — набережная, больница, участок полиции, церковь, озеро, стройка. Все, кто хотят участвовать, кто желает обойти меня, Триплета — шлите заявки в полицию, — и исчез в толпе. Фотокорреспонденты ещё долго снимали в его поисках друг друга и пустые чёрные подъезды, а затем Шефа, который вышел из-за двери, поднял указательный палец и выстрелил из него кому-то вдогонку.

Над узкими улицами города заходило последнее осеннее солнце. Подул ветер с севера. Старый город под прощальными закатными лучами тихо погружался в очередной кровавый сон.

Было мерзко и холодно. Макнили, закутавшись в плащ, спешил в полицейский участок. Вокруг висел туман, липкий и противный, облизывающий город в первые месяцы зимы. Странный туман или сама земля города, омытая осенними дождями, чадила низко стелящимся смогом. Когда туман уйдёт, город вновь будет засыпан снегом, окутан ледяной скользкой коркой и забит сумасшедшими.

Он забежал за дверь участка, сдёрнул повязку с носа, и, не успев перевести дух, столкнулся взглядом с начальником.

— Что ты, мелкий гадёныш, делал в церкви?! — Шеф опять жевал свою сигару. — Через час поднимешься ко мне. Ортопед вернулся.

Макнили промолчал. Шеф посмотрел на него с нескрываемой ненавистью — недолго оставалось до того момента, когда он выразит эту ненависть в словах или даже в действиях — и удалился.

«Месяц-два, сколько мне осталось?» — Макнили вспомнил участь Уиллера, и всё похолодело внутри. Но он знал — он прекрасно знал, что делал в то утро в церкви.

Падре Кэрролл… Макнили помнил, как всадил пол-обоймы в грудь обезумевшего служителя церкви. Он помнил, как вёз в морг это тело. Коп, палач и коронёр в одном лице — он хорошо запомнил посмертную ухмылку священника.