Выбор - Анатолий Рогов

Часть пятая

Год был тысяча пятьсот двадцать пятый, ноября девятый день.

Ей донесли, что на государеву половину прибыл гонец с известием, что тот завтра будет - ныне заночует в Яузском Мытище. К ней же никаких вестей опять почему-то не было. Велела, чтоб сбегали и привели посланного, сама расспросит, как он там, в добром ли здравии. Но оказалось, что гонца уже нет, и куда он подался, никто не знает.

Однако готовиться к встрече там, слава Богу, уже начали: бегают, прибираются.

"Ладно! Завтра - уже завтра. Дотерплю".

Тоже стала готовиться. Сама вместе с ближней боярыней Анной Траханиот сходила в чулан, где хранилась белая казна, сама отпирала ключом ароматно пахучие кипарисовые сундуки и выбирала на завтра себе сорочку, которая бы особо ему понравилась. Вынула две: червчатую из тафты, рукава низаны жемчугом, и белодымчатую кисейную в золотых звездках. И пояски шелковые нижние и верхние приготовила. И волосник брусничный, обшитый золотом и серебром, который очень ему нравился. И простыни коленные - три бязевых, три полотняных. И две его сорочки расшитые. Порты миткалевые.

Затем призвала свою стольницу и велела, чтобы не забыла на завтра ни одного из его любимых послебанных кушаний: присола стерляжьего, визиги под хреном, икры белой рыбицы, прикрошки тельной и, главное, кальи, кальи: похлебки из паюсной икры с огурцами.

- А в мыленку, значит, моченой морошки, яблок моченых, взвар... сюда не забудь еще вишни в патоке, пастилы...

Немолодая дебелая стольница с ямочками на пухлых щеках согласно кивала и широко улыбалась.

- Не заботь ты себя! Не заботь! Рази я когда сплоховала, что позабыла?

- Нет. Но мало ли... Ладно, ступай. Кликни Евдокию!

Евдокия Мансурова, или, как называла ее вся челядь, Мансуриха, и Анна Трахниот были самыми близкими ее боярынями, почти подругами. Почти потому, что, как она их ни любила и как бы ни доверяла им, она была великая княгиня, жена государя и сама государыня всея Руси, а они всего лишь служили ей, были служанками, и если сами поверяли ей чуть ли не все свои тайны, включая отношения с мужьями, то она этого не могла сделать, не имела права открывать очень и очень многого. Они это отлично понимали и в недозволенное никогда не лезли, хотя служили ей более десяти лет уже совсем не по должности, а из любви к ней, очень искренней и преданной.

Нынче, как всегда, поручила Евдокии, конечно, готовить завтра к его приезду мыленку.

Потому что главное супружеское меж ними, особенно после разлук, уже который год лучше всего свершалось именно в ее мыленке. Только для этого надо было раскалить каменку так, чтобы жар был добрый, но не пек, не палил он не переносил пекла. И травы в сено, которым устилали полок, она подбирала такие, что он всегда с удовольствием тянул их горячий настой носом, улыбался и все допытывался, что, кроме чабреца, липы и полыньки, она еще подкладывает. А она многое перепробовала, прежде чем нашла основное. И все время еще что-нибудь добавляла-меняла, чтобы всякий раз было и то, и что-то новенькое, чтобы он опять удивлялся, и радовался, и нахваливал ее. И пол в ее мыленке по сторонам усыпали не только рубленым можжевельником, как у других, но и вереском, и калганового корня маленечко добавляли. И пар она всегда поддавала вперемешку то ячным пивом, то ячным квасом с добавлениями мяты, настоев ромашки или лаванды, которую привозили крымские купцы-татары. И веники у нее были только кунцевские или раменские и только купальские, самые налитые всеми соками, ласковей которых и придумать ничего невозможно. Это он так однажды сказал: "ласковей и придумать невозможно!"

И хотя Евдокия, отвечавшая за мыленку, тоже уже назубок знала, что велеть истопникам и прислужникам, за чем проследить особо, что особо проверить, она все равно всякий раз с восторженным любопытством ждала, чем же еще измыслила неистощимая княгиня удивить, обрадовать, ублажить своего ненаглядного мужа.

- По мыленке все! Амефис-то с тобой?

Евдокия кивнула, достала из потаенного нутряного кармана душегреи квадратный пузатенький серебряный медальон, раскрыла его и положила на стол перед Соломонией. Там поблескивала кучечка похожих на песок лиловатых крупинок, в которых сверкали два граненых лилово-фиолетовых камешка: один в полногтя примерно, другой чуть меньше.

- Целиком и глотать?

- Камушки да. И запить чем угодно холодным. А толченый размешать в квасу или взваре, без разницы.

- Накануне?

- Чтоб настоялось.

Соломония положила переливчато сверкавшие камешки в правую ладонь. Евдокия налила ей из стоявшего на столе длинноносого оловянного кувшина в оловянный стакан клюквенного морса. Соломония улыбнулась, решительно выдохнула воздух и отправила камешки в рот.

И, сглотнув их, запила.

- И толченый оставь!

* * *

Он заметно похудел, и тело было какое-то очень белое и рыхловатое, не как прежде. Она очень удивилась - это за два-то месяца!

И глядел как-то странно, будто гневался. Что за напасть?! Однако на полок, на простынь, покрывавшую сено, взобрался и улегся, как всегда, с удовольствием покряхтывая, широко раздувая ноздри и шумно втягивая густой горячий травяной настой, и блаженно разулыбился, утонул лицом в простыне. А она зачерпнула ковшиком из жбана пивка - и на каменку. Полыхнуло жаром. Она плеснула чуток еще. Еще полыхнуло. Поводила вверху веником. Еще плеснула чуточку-чуточку, так что не полыхало, а только пожарчело. И стала нагонять веником жар на него, а потом обвевать и поглаживать - тело его заалело, задышало жаром, он сладостно застонал, а потом, когда она похлестывала, даже и радостно озоровал - похрюкивал.

А потом легла на огненную пахучую простынь она, и он поддавал и обвевал ее и поглаживал веником, а потом огненной левой рукой, а потом, оставив веник, и правой, и она зашлась в огненной сладостной истоме, а он приник к ее боку, потом к спине своей огненной грудью в жестких густых волосах, она стала разворачиваться на спину и вся поплыла, вся огненно затуманилась, она совсем развернулась к нему...

Услышала бой часов на Тайнинской башне, по привычке стала считать, одновременно понимая, что просыпается, что все это только снилось. Однако сладостная истома в теле была, не уходила, и было радостно.

Оказалось, что уже четырнадцатый час ночи, скоро утреня.

Тогда часы на Руси делились на дневные и ночные. Дневные начинались с восхода солнца, а ночные с его захода, и в зависимости от времени года каждые две недели дневные и ночные убавлялись и прибавлялись на час. Поровну, по двенадцать часов, было на исходе лета восьмого сентября, а в тот день, ноября десятого, ночных считалось пятнадцать, дневных девять, а с одиннадцатого числа подвижка еще на час. Возврат солнца на лето начинался лишь первого января.

Кликнула прислужницам, уже шуршавшим за дверью, чтоб входили, чтоб запалили поболе свеч, покурили сандалом для запаха и одевали ее. И неторопливо, раздумчиво выбирала, что именно одеть, чтобы было понарядней и чтоб обязательно понравиться ему. Одно отвергла, второе, третье. Четыре прислужницы старались вовсю и открыто восхищенно любовались ею. Всегда любовались, но в такие дни перед встречами после разлук она обычно еще так хорошела и так светилась, что, кажется, им всем четырем, давно и хорошо ее знавшим, это все равно всякий раз представлялось каким-то чудом: при ее-то несказанной красоте еще и так вдруг хорошеть, так ослеплять и завораживать. И потому в такие дни они не просто одевали, прибирали и причесывали ее, а будто колдовали, еле-еле, нежно и осторожно прикасаясь, неслышно все завязывали, застегивали, приглаживали, ни на миг не опуская хрустального зеркальца, чтоб она все, все видела, как вся сияет и как бесподобна.

Крестовая моленная была рядом с ее спальней, и, когда она вошла туда, вернее, вплыла, дежурный батюшка тоже растекся в восхищенной улыбке и, благословив и подавая руку для поцелуя, сам тоже склонился, будто тоже хотел коснуться ее губами. Ей сделалось весело. Всю жизнь бывало весело, когда люди восхищались ею.

- Боже! Боже мой, к Тебе утреннюю; завтра услыши глас мой, завтра предстану Ти, и узриши ми! - начал батюшка.

Она негромко вторила. Вторила и восхвалению Приводящему свет, истово, как всегда, метала поклоны, крестясь, и вглядываясь в лики то Спасителя, то Богоматери, то других святых, на которых жили, двигались, мерцали, разгораясь и сникая, отсветы и блики потрескивающих свечей и беззвучных разноцветных лампад, которых тут был целый ряд. Но потом ей показалось, что нынче батюшка читает уж очень медленно. Вообще-то она любила, как он разделял и выговаривал буквально каждое слово, отчего они как будто входили, вливались в нее, но нынче что-то уж больно медленно. Ведь государь наверняка, по своему обыкновению, выехал еще затемно и теперь уже мог быть где-то совсем близко, и еще час-другой... А ей еще нужно было столько сделать. Она могла и не успеть. Хотела даже поторопить попа, но, слава Богу, удержалась, и оказалось, что утреня была нисколько не дольше прочих.