"Болваны" - Александр Галкин

Птицын подумал, что теперь-то он простился с XIX веком. Чтобы убить в себе первую любовь, он со злорадством вызывал в памяти изъяны любимой: Машин взгляд ненависти, когда она на эскалаторе глядела поверх него, и жирную складку под майкой на ее животе во время их похода на пленэр - за грибами. Эта неопрятная бабья складка тряслась и вибрировала при ходьбе. Эта складка стала олицетворением любимой женщины, и эту женщину он уже не хотел любить. Да и он, разумеется, давно ей был противен.

Иногда Птицын не может вспомнить лицо Верстовской. Но ее тело сидит в нем, как кошмар.

Из телевизора внезапно заорал Валерий Леонтьев. Птицын покосился на экран. Это был любимый певец Верстовской. Что она в нем нашла? Она покупала все его пластинки, ходила на его концерты, однажды привела Птицына в магазин "Цветы" на Солянке и показала афишу с задорно улыбающимся Леонтьевым. Оказывается, девочка-продавщица, которая в тот раз почему-то не работала, тоже обожала Леонтьева, и на этой почве они сошлись с Верстовской, разговорились. С тех пор она покупала цветы только у этой девочки.

3.

Без десяти двенадцать. Брежнев по бумажке читал поздравления советскому народу с Новым 1982 годом. Птицыну показалось, что в прошлом году, на Новый год, он уже это слышал. Кукес со слов кагэбэшника, папиного ученика, уверял, будто Брежнев давно ничего не соображает, что это муляж, говорящая мумия. На людях появляется его двойник. А сам Брежнев живет на одних стимуляторах. Мозг у него атрофировался. И он вот-вот умрет.

Остроумно, если бы телевизионщики взяли да повторили прошлогоднюю запись. Брежнев чавкал вставной челюстью и шлепал губами. Птицын вспомнил словечко из анекдотов о Брежневе: сиськи-масиськи (систематически), но самого анекдота вспомнить не мог. Птицын убрал звук в телевизоре - вид у Брежнева был забавный. Он не столько прочитывал текст, сколько его прожевывал. И процесс жевания давался ему с великим трудом, как будто он глодал подошву. Наверно, сейчас он говорит об Афганистане.

Птицын налил "Донского" в бокал. Физиономия Брежнева исчезла. Вот и куранты. Он покрутил ручку, вернул звук. Бьют! Пока куранты бьют, что загадать? Любовь Верстовской? Она не полюбит! Что? Что?

Он пил шампанское. Пять ударов, девять, двенадцать. Всё. Новый год. Поздно.

Птицын выключил телевизор: "Голубой огонек" его не грел. И ему сразу стало неуютно и тревожно.

Несколько дней подряд он носился с фразой Шекспира, которую, пока готовился к Ханыгину, вычитал из "Макбета". Она привязалась к нему, как назойливый припев: "Жизнь - это повесть, которую пересказал дурак; в ней много слов и страсти, нет лишь смысла". На редкость точно! Только разве это повесть? Выдранная из какой-то книги страница! Да еще скомканная, с оборванным уголком, в жирных пятнах. Подтирка! Клочок прошлогодней газеты!

Зачем? Какой смысл в этой жизни? Вот вопрос! Птицыну под руку попалась Библия, еще дореволюционное издание, и он на удачу ее открыл.

"Слово, которое было к Иеремии от Господа: встань и войди в дом горшечника, и там я возвещу тебе слова Мои. И сошел я в дом горшечника, и вот он работал свою работу на кружале. И сосуд, который горшечник делал из глины, развалился в руке его; и он снова сделал из него другой сосуд, какой горшечнику вздумалось сделать".

Вот именно: человеческая жизнь подобна этому куску глины. Под рукой горшечника он кружится на кружале, а потом разваливается. И из того же куска глины делается новая жизнь и тоже кружится на кружале. И так до бесконечности. Вся эта череда перерождений, реинкарнации и прочее, и прочее. Дурная бесконечность!

Птицын пролистал несколько страниц, прочитал о том, как Иеремия разбил глиняный кувшин: "так говорит Господь Саваоф: так сокрушу Я народ сей и город сей, как горшечников сосуд...". Ему пришла на память история с Аркадием Соломонычем Гринблатом: Птицын в состоянии гипноза испоганил его белоснежное кресло. Кукес издевательски обрисовал эту сцену. Как Птицын ни гнал эти воспоминания, они пролезли в окно. Сейчас ему показалось, что он что-то понял. Конечно, это гипотеза, но Птицын сразу в нее поверил. Ведь это была соблазнительная гипотеза.

Предположим, когда-то в прошлой жизни (все-таки приятно сознавать, что ты уже жил, да еще и имел высокий статус!) он играл роль пророка, вроде Иеремии. Обличал грехи израильского народа. Вот подошел он к каменному чурбану, оголился и помочился на него, наглядно доказав соплеменникам, что с идолом можно делать все что угодно. Другое дело - живой Бог, Яхве. Тот будь здоров как накажет.

Птицын опять наугад открыл Библию: что теперь она ему скажет? "Пророчествовал также именем Господа некто Урия, сын Шемаии, из Кариаф-Иарима, - и пророчествовал против земли сей точно такими же словами, как Иеремия. Когда услышал слова его царь Иоаким и все вельможи его и все князья, то искал царь умертвить его. Услышав об этом, Урия убоялся и убежал и удалился в Египет. Но царь Иоаким и в Египет послал людей: Елнафана, сына Абхорова, и других с ним. И вывели Урию из Египта и привели его к царю Иоакиму, и он умертвил его мечом и бросил труп его, где были простонародные гробницы (Иер., 26, 20-23)".

Да, это ответ! Более чем отчетливый. Диалог с Библией как будто вышел за рамки увлекательной игры-гадалки. В нем Птицыну почудилось что-то страшноватое. Он включил телевизор - там снова голосил Валерий Леонтьев, встряхивал кудрями и носился по сцене с грудью нараспашку. Что они там, наверху, все с ума посходили?

Урия... Урия... Урия Гипп. Кажется, у Диккенса. Длинный, худой, сутулый, всюду хочет пролезть в дырочку. Вообще, если этот ответ воспринимать буквально, то получается следующее послание: "Да, ты угадал: в прошлой жизни ты был пророком в Иерусалиме, по имени Урия; бежал в Египет, оттуда тебя выкрали диверсанты царя Иоакима, на самолете перебросили обратно на Родину - и расстреляли, как врага народа". Одним словом, трагическая история доктора Плейшнера в нейтральной Лозанне.

Да, не забыть бы про Елнафана, сына Абхорова! Он-то и возглавил диверсионную группу. Как он мог выглядеть? Птицын вообразил Отто Скорцени из фильма "Освобождение". Атлетический гигант с крестообразным шрамом на щеке? Усмехнулся и сам себя опроверг: если он Урия, то уж совсем не Муссолини, к тому же едва ли царь Иоаким - это Гитлер, пускай даже в будущей жизни. Тогда ему представился Голицын в белой тунике, обшитой красной тесьмой. Он потрясал пышной, с сединой, клочковатой бородой и грозил Птицыну посохом. По логике вещей, этот Елнафан, сын Абхоров, должен был хорошо знать Урию. Иначе как бы он отыскал его в Египте? Может быть, он вообще был его другом?

Алла Пугачева в телевизоре запела "Миллион алых роз...". За столиками на "Голубом огоньке" уютно сидели улыбающиеся космонавты, Муслим Магомаев, Райкин и Хазанов, пили шампанское. Кукес любил петь эту песню так: "Миллион, миллион алых рож..."

Доктрина прошлой жизни очень удобна, потому что с ее помощью одним махом решаются все вопросы: хочешь понять причины любовных неудач - гляди в прошлую жизнь, ищи там Верстовскую, найдешь - и душа успокоится; надо найти врага - пожалуйста, к вашим услугам. Отработал карму - получи награду, виноват в тысячелетней вине - изволь принять воздаяние, тебя слегка высекут.

Жизнь есть сон, как сказал Кальдерон. Птицын вспомнил один свой странный сон накануне прошлого дня рождения. Обычно ему снились страшно болтливые сны. В них вечно кто-то кого-то убеждал, спорил, доказывал. В сновидениях сновали и мельтешили термины из учебников, особенно в дни перед экзаменами, обрывки фраз и словечки - они превращались в действующих лиц сна, назойливых и утомительных, и всю ночь мучили его своим занудством. Кстати, когда Птицын начал читать Пруста, его поразило, что с первых строк "По направлению к Свану" Пруст пишет о снах, продолжающих прерванное чтение: Пруст в сновидениях становится церковью, соперничеством Франциска I и Карла V. Эти сны не по Фрейду. Фрейд, насколько Птицын его понял, почему-то чаще всего анализирует повествовательные сны. В снах Птицына нельзя было связать концы с концами: ни стройных картин, ни ярких цветных образов, зато непрекращающийся хаос, который после сновидения, в момент просыпания, воспринимался как полный абсурд, так что все попытки понять или хотя бы организовать эту сумятицу впечатлений оказывались безрезультатными.

Однако этот сон перед днем рождения был классическим, как раз для доктора Фрейда.

Поздняя осень. В каком-то небольшом приморском городе по улице прогуливаются люди в плащах и пальто, переходят через дорогу. Народу немного; кажется, это выходной. Здание, похожее на Колонный зал Дома Союзов, небольшое, с колоннами на центральном фасаде, и посередине, между колоннами, большая фотография морского офицера, лет сорока в черной траурной рамке. Позднее, размышляя над сновидением, Птицын решил, что это, скорее всего, капитан второго ранга или что-то в этом роде. Он наклонил голову в фуражке немного набок и улыбался симпатичной улыбкой. Еще во сне Птицын с фатальной неотвратимостью понял, что на фотографии он сам - мертвый. Картина погрузилась в глубокую тьму, и на поверхности непрозрачной черной воды сначала образовалась рябь, сопровождаемая каким-то тревожным гулом в ушах, неизвестно откуда возникшим; вода стала расходиться в стороны, светлеть, как вдруг последовательно, одна за другой во весь экран, который развернулся где-то между лбом и теменем, стали выступать громадные цифры: 1 9 2 9.