Бронзовый щелкунчик: Волшебные сказки - Владимир Писарев

— Угомонись, — просит. — Что пожилого человека среди ночи будишь, спать не даешь?

— Сказывай, хозяйка, где люди Князевы. Куда подевались?

— Люди твои, — отвечает старушка, — поели, попили да в лес за грибами ушли. Там и ищи…

— Да кто же это по ночам-то за грибами ходит? Быть того не может!

Тут он из дома вышел, решил хутор осмотреть, по закуткам пройтись может быть, не все ушли, может быть, кто-то и остался. Идет, приглядывается.

Вот и сараи с припасами, и сеновал, и курятник, и клеть с гусями, и хлев со свиньями. Свиньи спят, похрапывают, во сне похрюкивают. "Куда же все пропали? — размышляет молодец. — Дело нечистое… Надо бы хозяйку расспросить".

Вернулся домой, на крылечко взошел, хотел было дверь открыть, а она, оказывается, изнутри на засов заперта. Вот те на! Подкрался он к окошечку, в избу заглянул и глазам своим не поверил — в горнице огромная волчица прохаживается, все зевает да зубами полязгивает.

Хоть и был егерь не робкого десятка, много на своем веку повидал, и лешаков, и ведьм всяких встречать приходилось, но тут не выдержал, струхнул, тут же на коня и с хутора прочь.

Вернулся в город, князю все как есть докладывает. А тот его выслушал, призадумался, плечамито пожал и говорит:

— Вот и не знаю, верный ты мой слуга, верить тебе более или нет — чудеса какие-то рассказываешь… А не может ли такого случиться, что сокровища ты на самом деле себе прибрал, а людей в топях нарочно сгубил?

— Господь с тобой, добрый князь, — отвечает егерь. — Я ли верой и правдой не служил? За что обижаешь?

Но князьям, известное дело, лучше не перечить.

Как ни оправдывался Саверий, да все напрасно — только пуще господина своего рассердил. Хоть и бьл князь стар и хвор, но характером крут. Ох как крут! Осерчал, принялся Саверия костерить, а потом до того разошелся, до того разъярился, что повелел его тотчас в острог посадить, а поутру казни предать. Вот так-то!

Сказано — сделано. Егеря в застенок упекли, а вскоре Таисия, его жена, пришла за супруга просить. Пришла, да только без толку — князь с ней и разговаривать не пожелал. Вот уж беда так беда! Что было делать, к кому обратиться, к чьему состраданию взывать? Одно утешение — церковь. Вот и пошла бедная женщина в храм у самого Бога, у святых угодников заступничество вымаливать.

Из церкви ушла затемно, по пути домой нищенку монеткой одарила, а та ее спрашивает:

— Чем опечалена, красавица? Что за несчастье тебя гнетет?

Таисия о горе своем рассказала, а нищенка говорит:

— Можно ли помочь тебе, не знаю. Об этом тетушку мою лучше спросить.

Взяла Таисию за руку да повела по улочкам-закоулочкам, все дворами да подворотенками, вот и привела в домишко, что на окраине города у самой реки примостился. Вошли внутрь, а там старуха у печки сидит, на коленях кошку пригрела.

Старуха Таисию выслушала, тут же за дело принялась. Какие-то травки да порошки из шкатулок достает, по щепотке в ступу кладет, пестиком растирает, в конопляное масло их высыпает, маслом светильничек заправляет. Взяла светильник в руку, зажгла, к чану с водой подошла.

Принялась колдовать, заклинания шепчет, глаза так и таращит, в воду заглядывает. Вот вода замутилась, затуманилась, рябью пошла. Со дна вереницы пузырьков поднялись, какие-то тени чередой проскользнули, вода прояснилась, и увидели женщины Саверия. Вот он в остроге сидит, через зарешеченное окошко в небо смотрит.

Зарыдала Таисия, стала мужа звать, да только — вот беда! — он ее не слышит. А старуха говорит:

— Вот уж не знаю, как муженька твоего вызволить — времени у нас маловато.

— Вызволи, — просит Таисия, — а уж я в долгу не останусь.

— Ничего мне не нужно, — отвечает колдунья. — Разве что с руки твоей перстенек — камешек в нем больно хорош.

Сняла Таисия перстень, отдала колдунье, а она его тут же на палец надела, оглядела со всех сторон и говорит:

— Ну да ладно, попробую муженька твоего от казни уберечь. Но только одно учти: придется ему с обликом человеческим расстаться — по-другому не получится.

— То есть как с человеческим обликом расстаться? — испугалась Таисия. — А какой же облик у него будет, если не человеческий?

— Ну, к примеру, змеи, мыши или птицы. Выбирай, который тебе милее, да поспешай — до утра-то недолго осталось.

Что было делать? Подумала Таисия да выбрала для Саверия облик птицы.

Старуха вновь за дело принялась. И так и этак колдует, час за часом заклинания твердит, по книгам рыщет, все новые рецепты пробует, по шкатулкам, мешочкам да ларцам шурует, порошки в ступке растирает, а проку все нет. Вот уже из сил выбилась, на лавку у печи села, глаза закрыла, дышит тяжело, все вздыхает да охает.

А время идет: вот уже и сумерки забрезжили, и зорька занялась. Тут старуха словно очнулась, глаза открыла и говорит: "Перо в порошок надобно".

Взяла кусочек гусиного пера, в ступке растерла, высыпала в порошок, в масле развела, светильничек заново заправила, опять заклинания твердит.

Вода в чане просветлела, и в этот раз увидела Таисия не мужа своего, а гуся. Самого настоящего гуся!

Тут в острог люди Князевы пришли, чтобы узника на казнь отвести, на гуся дивятся, рты пооткрывали, ничегошеньки понять не могут. А он крылами взмахнул, на окошечко сел, сквозь решетку пролез и бьл таков.

Ну тут, конечно, в посаде суматоха поднялась, отовсюду стража повыскакивала да за луки, беглеца подстрелить норовит, а он все дальше и дальше, все выше и выше в небо уходит, а вскоре и вовсе из вида скрылся.

Дело сделано; колдунья светильничек погасила, пот со лба утерла да полезла на полати отдохнуть, а Таисия спрашивает:

— Как же теперь Саверий мой? Так и будет в гусином облике жить? Но душа-то в нем человеческая. Нельзя ли ему вновь человеческий облик принять?

— Вот чего не знаю, того не знаю, — отвечает старуха. — Слава Богу, что от погибели уберегли — этим и довольствуйся…

На том они и расстались. Старуха на полатях спит-почивает, Таисия домой идет, слезами умывается, князь в посаде стражу свою распекает, всех грозится в застенках сгноить, а Саверий тем временем… по небу летит.

Вот летит он себе над лугами, над лесами, но при этом никак понять не может, уж не сон ли ему снится, уж не наваждение ли какое, уж не плох ли он умом стал, коли птицей себя вообразил. Сколько ни размышлял, да так ничего и не придумал, так и не понял, что же с ним такое приключилось. К полудню притомился, решил передохнуть, водицы попить, благо внизу, среди лесов, как раз речка промелькнула. Спустился он прямо на воду, искупался, поплавал в свое удовольствие, жажду утолил, а потом выбрался на камень, что поблизости от водопада словно островок возвышался.

Кругом прохлада, покой, лишь волна на солнышке искрится, о камень плещет — рай, да и только. Стоит себе Саверий, отдыхает, благодатью речной наслаждается, да вдруг слышит какие-то странные звуки, что со стороны водопада доносятся. Не поймет, то ли плачет кто, то ли стонет, то ли причитает.

Подплыл он тихонечко к водопаду, сквозь падающий поток пещеру разглядел, а в ней водяного, хозяина этой самой речушки. Водяной Саверия увидел, головой этак горестно покачал и говорит:

— Вот уж беда так беда — доченька моя пропала. Пошла утречком по дну речному погулять, так и не вернулась. И рыбы ее ищут, и раки, и улитки, а все напрасно — нигде нет.

— А не могла ли она на берег выйти? — спрашивает Саверий. — Вот я сейчас вдоль реки пролечу — глядишь, дитя и найдется.

— Да нет, — отвечает водяной, — не трудись понапрасну. Отродясь она на берег не выходила, все в реченьке гуляла. Да и что ей на суше делать?

Промолчал Саверий, спорить не стал, но от замысла своего не отказался. Взмахнул крыльями, поднялся в воздух, над водой летит, по сторонам посматривает. Час с лишним над берегами кружил, и не зря — приметил, что в деревеньке, примостившейся у поворота реки, вокруг одной избы народ собрался, так и облепил ее со всех сторон, так и норовит через окна вовнутрь заглянуть. "Нешто свадьба? — размышляет Саверий. — Да не время сейчас свадьбы играть — сенокос в разгаре, хлеба не поспели". Решил он разузнать в чем дело, прямо на крышу дома сел, к людским разговорам прислушался.

Оказалось, что доченька водяного утром в рыбацкие сети попала, что сейчас она в избе, с крестьянскими детьми в куколки играет, вместе с ними пообедала и уходить не собирается. Тут Саверий голос с крыши подал, людей вразумил, чтобы немедля дитя водяному вернули.

— Вы скажите ей, — говорит, — что батюшка горем убивается, нигде сыскать ее не может. Нешто можно так отца родного огорчать?

Подивились селяне на говорящего гуся да слова его доченьке водяного передали. Она же, узнав о беспокойстве родителя, с людьми попрощалась, к реке поспешила. Проводили ее всем народом, да гостинцев ей надарили, да куколку ей вручили, да просили батюшке поклон передать и извинения, если, мол, что не так. Вот вошла она в реку по пояс, людям ручонкой помахала, сказала, что в гости еще наведается, да в волнах и скрылась.