Семейство Майя - Жозе Эса де Кейрош

Вошедший молча протянул два пальца Дамазо и, неторопливо раскрыв объятья Крафту, проговорил тягучим, замогильным, театральным голосом:

— Ты здесь, мой Крафт! Когда же ты приехал, мальчик? Дай мне обнять твои досточтимые кости, досточтимый англичанин!

Он даже не взглянул на Карлоса. Эга поспешил представить их друг другу:

— Не знаю, знакомы ли вы: Карлос да Майа… Томас де Аленкар, наш поэт…

Это был он — прославленный певец «Голосов Авроры», блестящий стилист, создатель «Элвиры», автор драмы «Тайна Командора»! Аленкар с достоинством шагнул навстречу Карлосу, молча сжал его руку, задержав ее в своей, и прочувствованным, еще более замогильным тоном произнес:

— Ваша милость — этикет требует, чтобы я именно так к вам обращался, — вряд ли знает, кому вы пожали руку…

Карлос, удивленный, пробормотал:

— Мне хорошо известно ваше имя…

Аленкар продолжал взирать на него своими запавшими глазами, и губы у него дрожали.

— Вы пожали руку человека, который был другом, неразлучным другом, близким другом Педро да Майа, моего бедного, моего отважного Педро!

— Так обнимитесь же, черт возьми! — возопил Эга. — Обнимитесь и не скрывайте ваших чувств!

Аленкар уже прижимал Карлоса к груди, затем, выпустив его из объятий, вновь схватил его руки и тряс их с шумными изъявлениями нежности:

— Оставим эти «выканья»: ведь я видел тебя, когда ты родился, мой мальчик, я носил тебя на руках и не раз случалось, что ты мочил мне штаны! Черт возьми, дай мне обнять тебя еще раз!

Крафт наблюдал эту чувствительную сцену, как всегда, невозмутимо; Дамазо казался растроганным; Эга поднес поэту рюмку вермута:

— Какая встреча, Аленкар! Господи Иисусе! Выпей, это успокоит тебя…

Аленкар залпом выпил и рассказал друзьям, что он не впервые видит Карлоса. Он часто любовался им, его коляской и белыми английскими лошадьми. Но не хотел напоминать ему о своей дружбе с его отцом. Он не привык обнимать никого, кроме женщин… Тут поэт вновь наполнил рюмку вермутом и, подойдя к Карлосу, начал патетическим тоном:

— В первый раз я увидел тебя, сынок, на Поте-дас-Алмас. Я был погружен в Родригеса Лобо и наслаждался этой старой литературой, ныне столь презираемой… Припоминаю, что читал «Эклоги» нашего восхитительного Родригеса, истинного певца Природы, португальского соловья, ныне, понятное дело, когда у нас здесь развелись Сатанизм, Натурализм и прочие Мерзостизмы, заброшенного в дальний угол… И в эту минуту ты проехал мимо, мне сказали, кто ты такой, и книга выпала у меня из рук… Я тогда, поверь, более часа оставался недвижим, перебирая в памяти давно прошедшее.

И Аленкар одним глотком осушил свою рюмку. Эга нетерпеливо посматривал на часы. Вошел лакей и зажег газовый свет; накрытый стол выплыл из полутьмы, радуя глаз хрусталем, фарфором, пышными букетами камелий.

Аленкар меж тем (при свете резче обозначился его возраст и следы бурной жизни) начал длинное повествование о том, что он был первым, кто видел Карлоса после его рождения, и что именно он предложил назвать его Карлосом.

— Твой отец, — говорил Аленкар, — мой Педро, хотел назвать тебя Афонсо — именем святого, паладина добрых старых времен, — Афонсо да Майа! Однако у твоей матери было настойчивое желание дать тебе имя Карлос. Она как раз прочла роман, который я ей принес: в то время не считалось предосудительным давать дамам романы для чтения… Это был роман о последнем Стюарте, прекрасном Карле Эдуарде, всем вам, мои милые, хорошо известном, который в Шотландии, во времена Людовика Четырнадцатого… Но не будем на нем задерживаться. У твоей матери, Карлос, должен сказать, был вкус к литературе, к лучшим ее творениям. Она спросила у меня совета — она всегда советовалась со мной, в то время я кое-что собой представлял, — и, помню, я ей ответил… (Я помню это, хотя с тех пор прошло уже двадцать пять лет… Что я говорю? Двадцать семь! Вы же знаете, мои милые, что двадцать семь!) Так вот, я ответил твоей матери дословно следующее: «Назовите его Карлосом Эдуардо, моя дорогая сеньора, Карлос Эдуардо — это имя как нельзя более подходит для заглавия поэмы, для славы героя и для женских губ!»

Дамазо, по-прежнему не сводивший глаз с Карлоса, разразился громкими аплодисментами; Крафт слегка похлопал кончиками пальцев; а Эга, нервно прохаживаясь возле двери и то и дело поглядывая на часы, без всякого энтузиазма произнес: «Отлично сказано!»

Аленкар, воодушевленный успехом, расточал всем улыбки, обнажая испорченные зубы. Он еще раз обнял Карлоса, ударил себя в грудь и воскликнул:

— Черт побери, друзья, мое сердце озарилось светом!

Тут распахнулась дверь, и поспешно вошел Коэн, рассыпаясь в извинениях за свое опоздание; Эга кинулся Коэну навстречу и помог ему снять пальто; затем он представил его Карлосу — Карлос единственный из всех присутствующих не был с ним знаком. Нажимая кнопку электрического звонка, Эга объяснял Коэну:

— Маркиз не смог прийти, мой дорогой, а бедняжка Стейнброкен, увы, мучается подагрой, недугом дипломатов, лордов и банкиров… Ты ведь тоже должен страдать от нее, не так ли, мошенник?

Коэн, невысокий, изящный, с красивыми глазами и необыкновенно черными и блестящими, словно лакированными, бакенбардами, улыбался, снимая перчатки, и отвечал, что, судя по англичанам, подагрой страдает и бедный люд и, разумеется, его, Коэна, она допекает. Именно она — подагра бедняков…

Эга меж тем, взяв его под руку, бережно усадил за стол, по правую руку от себя; затем он вдел ему в петлицу камелию; Аленкар тоже украсился камелией, и лакеи стали обносить гостей устрицами.

Заговорили о преступлении в Мавританском квартале, населенном фадистами и проститутками; весь Лиссабон был потрясен этой драмой: одна девица распорола другой живот ножом и жертва, в одной рубашке, выползла на улицу, чтобы там умереть; да еще двое фадистов пырнули друг друга ножами — весь переулок был залит кровью, настоящая «сарабульяда», как сказал Коэн, улыбаясь и смакуя буселас.

Дамазо с удовольствием поспешил поделиться подробностями: он знал девушку, которая убила ножом подругу, еще в ту пору, когда она была возлюбленной виконта да Эрмидинья… Красивая? Да, очень. И руки как у герцогини. А как она пела фадо! К несчастью, уже при виконте, который содержал ее в роскоши, она начала выпивать… Виконт, что делает ему честь, никогда не лишал ее своего расположения и даже после женитьбы навещал ее и предлагал ей, ежели она распростится с Мавританским кварталом, купить кондитерскую неподалеку от Собора. Но она не захотела. Она любила Байро Алто, дешевые таверны, фадистов.

Этот мир фадистов и проституток, по мнению Карлоса, заслуживал интереса и вполне мог стать темой романа… Разговор перешел на роман Золя «Западня» и натурализм; однако Аленкар тут же, обтирая усы от капель супа, начал умолять не портить светлый час ужина спорами об этой «сортирной» литературе. Ведь здесь сидят порядочные, воспитанные люди… Зачем же упоминать о «нечистотах»?

Бедный Аленкар! Натурализм — могучая и живая литература, издаваемая тысячными тиражами; беспощадное исследование, коему подвергается Церковь, Королевская власть, Бюрократия, Финансы, все священные институты общества: их вскрывают, обнажая их язвы, как это делают с трупами в анатомическом театре; это новое направление, столь чуткое и выразительное, способное схватить и запечатлеть черты, краски, само биение жизни, — оно (именуемое Аленкаром в его огульном неприятии «Новой Идеей») низвергалось ныне на храм романтизма, сокрушая его и скрытый в нем алтарь, перед коим Аленкар столько лет служил свои мессы; эта литература сбивала бедного поэта с толку и отравляла ему его старость. Поначалу он протестовал. «Дабы поставить решительную преграду грязному потоку», как заявил он на заседании академии, он написал две статьи, обличающие натурализм, — никто их не читал; «грязный поток» ширился, становясь все более глубоким и мощным. Тогда Аленкар укрылся на прочном утесе «нравственности». Ах, натурализм половодьем своих мерзостей грозит размыть целомудрие общества? Прекрасно. В таком случае, он, Аленкар, сделается паладином Морали, блюстителем добрых нравов. И он, поэт «Голосов Авроры», он, кто более двадцати лет в песнях и одах склонял к любовным приключениям всех дам столицы; он, автор «Элвиры», который в романах и драмах проповедовал незаконную любовь, изображая супружескую жизнь как нагромождение скуки, выставляя всех мужей тучными и грубыми животными, а всех любовников наделяя, красотой, блеском и умом Аполлона; он, Томас Аленкар, кто сам (если верить его собственным признаниям в «Цветке страдания») проводил жизнь в бесконечных любовных историях, разврате и оргиях, среди роскоши и услаждая себя кипрскими винами, — отныне он, суровый и непреклонный, замкнулся в башню целомудрия и оттуда принялся ревностно следить за газетами, книгами, театром. И стоило ему подметить зарождающиеся симптомы реализма в чересчур звонком поцелуе или в белизне приподнятой слишком высоко юбки, наш Аленкар оглашал отечество громким, тревожным воплем: он хватался за перо и его проклятия напоминали (на взгляд нетребовательных академиков) гневные пророчества Исайи. Но однажды Аленкар открыл для себя истину, которая лишила его всякой надежды: выяснилось, что чем больше он клеймит ту или иную книгу за безнравственность, тем лучше она продается! Мир предстал перед ним во всей своей гнусности, и автор «Элвиры» понял, что потерпел поражение…